уйти от выплаты контрибуции за ущерб, нанесенный римскому народу. И еще они хотели, чтобы Сципион передал Масиниссу в руки Сифакса.

Все эти условия были неприемлемыми. Публий верил, что Ганнон понимает их тщетность, но, скорее всего, битый генерал передавал ему желания карфагенских старейшин. Или, возможно, собрав войско в почти пятьдесят тысяч человек, он думал, что имеет весомое преимущество. Как бы то ни было, консул отбросил в сторону угрызения совести и дал свое согласие. Он предложил парламентерам встретиться через два дня на нейтральной территории между их лагерями. Ганнон и Сифакс должны были прийти в назначенное место сразу после рассвета. Перед встречей им, как и Публию, следовало провести весь вечер в молитвах и очищении, чтобы все сказанное ими на следующий день боги приняли с благосклонным одобрением.

Лишь утром за день до назначенной встречи Публий собрал генералов и изложил им свой план. Он пояснил свою точку зрения и ответил на возникшие вопросы. Конечно, он не принял условий, предложенных врагом. Он никогда не собирался идти на уступки. Он не повел их на Карфаген, потому что хотел одержать убедительную победу. Очевиден был факт, что Карфаген не имеет внутри своих стен даже небольшого гарнизона. Там хранились несметные богатства. Там жили жирные мужчины и красивые женщины. Там было столько рабов, что их хватило бы на два таких города. Но воинов можно было сосчитать по пальцам. Жители Карфагена никогда не были нацией солдат. Публий назвал это их величайшей слабостью. Они назначали опытных воинов на генеральские посты и затем покупали им армии наемников. Ганнибал до некоторой степени изменил эти порядки, но его сейчас не было в Африке. Люди Карфагена полагались на массивные стены города и верили в свою безопасность. Они могли выдержать многомесячную осаду, как уже поступали в недалеком прошлом. Но Ганнон и царь Сифакс собрали многотысячную армию рядом с Циртой. Почему?

— Старейшины Карфагена надеются, что мы атакуем их город, — продолжил Публий. — Если бы наша армия поступила так и занялась рытьем подкопов и тараном стен, которые поколениями создавались для обороны Карфагена, их многотысячное войско напало бы на нас, но не из города, а с тыла. Они выбрали бы верные условия, место и время. Они атаковали бы нас одной объединенной мощью под управлением лучших командиров, и мы оказались бы прижатыми к стенам Карфагена. Вот что они хотят сделать. Но я решил поступить иначе. Они начали войну с обмана и хитрости. Я закончу ее таким же образом.

Когда Публий изложил свой план, генералы почти не спорили. Они оценили потрясающую эффективность тактики, предложенной Сципионом, и признали, что любой другой план действий означает их гибель. Вечером перед назначенными переговорами офицеры повели свои отряды к ливийскому лагерю и расставили людей на нужных позициях. Дождавшись ночи, когда глаза солдат привыкли к темноте, они двинулись вперед к стене военного поселения. Шли без факелов, в полном молчании. Многие воины несли глиняные кувшины с красными углями. Сосуды были обмотаны кожей, чтобы скрыть алые отсветы, в них были дыры, благодаря которым к углям проходил воздух, и они не угасали.

В самый темный час ночи Публий поднес к губам тростниковую дудочку и просвистел печальную мелодию. Сигнальщики подхватили ее и передали дальше, как было условлено. Воины, которые несли с собой кувшины, рассыпали угли на сухие ветви, заготовленные в разных местах по периметру стены. Другие солдаты столпились у этих куч, защищая слабое пламя от сильного ветра, который подул к тому времени. Как только красные огни расцвели золотистыми языками, люди начали зажигать от них факел за факелом.

Публий, стоявший в отдалении и наблюдавший за ходом всей операции, увидел, как огонь разросся от нескольких ярких точек до множества движущихся факелов. Он увидел, как несколько костров породили россыпи отдельных искр. То были сотни и тысячи факелов, которые быстро рассредоточились по периметру лагеря. Чуть позже первые из них коснулись бревенчатой стены, оплетенной терновым кустар ником. Публий увидел, как другие факелы полетели в воздух по длинным дугам, падая на крыши камышовых и соломенных хижин. Порывы сильного ветра раздували огонь и переносили его к центру лагеря. Через несколько мгновений все поселение представляло собой огромное пожарище. Сухое дерево и тростник горели не хуже лампадного масла.

Африканцы просыпались от панических криков. Многие из них не понимали, что происходит. Ужас затемнял их разум. Несколько охранников протрубили сигнал тревоги. Они кричали и указывали руками на отряды легионеров за горевшими стенами, но никто из ливийцев не обращал на них внимания. Военное поселение имело шесть-семь ворот. Люди в спешке выбегали из лагеря, со слезящимися от дыма глазами, часто без оружия и доспехов. Они спотыкались, толкали друг друга, некоторые срывали с себя горящую одежду. А затем их убивали темные фигуры, выступавшие из мрака с мечами и копьями наперевес. После яркого пламени казалось, что у этих фигур не было ни формы, ни цвета, ни плотности. За короткое время у ворот скопилось столько трупов, что римлянам некуда было ставить ноги. Хотя, возможно, их неловкие движения тоже объяснялись ужасом, поскольку сцена пред ними напоминала зрелище адской агонии. К тому времени, когда римские отряды у ворот сменились в третий или четвертый раз, они уже были не кровавыми мясниками, а ангелами сострадания и жалости, убивавшими горящих и обезумевших человекоподобных существ, которые, завывая, бежали навстречу собственной гибели.

Когда свет нового дня озарил бывший лагерь ливийской армии, легионеры замерли в безмолвном изумлении. Огромное военное поселение стало почерневшим пепелищем. Клубы дыма проносились над разбросанными остатками имущества, над телами, лежащими в немыслимых позах, над трупами животных, съежившихся до черных пародий своего былого состояния. В тех местах, где прежде стояли казармы, хижины и навесы, остались лишь сломанные столбы и обрывки шкур. Как оказалось, накануне Сифакс задержался в лагере, чтобы принять участие в ритуале очищения. Публий специально выставил это требование, чтобы не дать ему вернуться в город к молодой жене. Ночью царя взяли в плен. Связанный по рукам и ногам, он безумными глазами осматривал сожженное поселение и выкрикивал проклятия Публию, Риму и латинским богам. Сифакс называл их лжецами и негодяями. Он кричал, что история еще не знала подобного вероломства. Придет день, когда все их прегрешения падут на головы римлян и поразят их многократно и безжалостно.

Какое-то время Публий выслушивал перевод его обличительной речи, но, уловив суть обвинений, остановил ливийского толмача. Вскоре Сифакс повесил голову на грудь и горько заплакал, напоминая искалеченного ветерана давно забытой