Не обделены были друзья Дунаева и орденами. Особенно густо покрывали они грудь Максимки – Дунаев различил какие-то даже экзотические, с гербами неизвестных стран.

Тут же хлопнула шампанская пробка, и пена хлынула на скатерть, на чьи-то галифе. Дунаеву уже наполняли бокал, крича «Штрафную! Штрафную!».

«Штрафная», выпитая одним махом, сразу же сильно ударила в голову всеми своими пузырями. Парторг сел между поручиком и Радным, которые тесно обхватили его за плечи. Ему дали закусить чистой икрой и тут же налили вторую.

– Товарищи! – поднялся с бутылкой в руках Бессмертный. – Сегодня двадцать первое декабря. День рождения товарища Сталина. Предлагаю тост: за Сталина!

– За Сталина! – заорали все и стали беспорядочно чокаться. Поручик при этом чуть не упал.

– У меня второй тост! – крикнул Поручик, пытаясь снова наполнить бокалы (давно Дунаев его не видел таким пьяным). – За прекрасных дам!

– Ура! За дам! За прекрасных дам! – подхватили вокруг воодушевленные, обессмыслившиеся голоса. И все стали чокаться как бешеные, безжалостно расплескивая содержимое бокалов.

«Кажется, они за это время совсем поглупели, – подумал Дунаев. – Ну да и не мудрено: четыре месяца гармошкой. После такого всякий ум потеряет. Синяя и не из таких мозги вытрясет».

Словно отвечая на его мысли, кто-то закричал:

– За Синюю!

– За Синюю! За Синюю! – зазвенели в купе опизденевшие голоса.

Бокал, выпитый за Синюю, оказался для Дунаева четвертым по счету. Вроде бы он только что вошел в это тесное, сверкающее всеми лампами и зеркалами купе. И вот, не прошло и пяти минут, в стельку пьян. А ему наливали уже пятый бокал. И шестой… Тосты сыпались, как снежные комья. Максимка предложил пить за советских насекомых, причем каждой из пьющих обязан был опрокинуть по три бокала за советских насекомых, потому что насекомых много.

Дальше все перемешалось, накренилось. Уже казалось, что поезд ползет по отвесному склону. И Дунаев удивлялся, почему предметы не падают набок. Откуда-то появлялись новые и новые бутылки шампанского.

– Жопастое! Жопастое! – радостно и плотоядно кричало все застолье, тыча пальцами в толстостенные вогнутые донца бутылок.

– За тех, кто ебет фашистюгу отверткой! – взвизгнул Максимка, опрокинув полный бокал, затем схватил со стола бутылку и хуйнул в зеркало.

Мы не знаем! Действительно просто не знаем

Ничего из того, что положено вроде бы знать.

И потому так далеко мы порой улетаем,

Как на жертвенник, тело свое возложив на кровать!

Приготовьтесь же, боги, вкусить фимиамы извилин —

То фиалки душистой, то соли морской аромат,

Вспомнить те времена, когда вы почитаемы были

И священною речью был ныне униженный мат.

Ради этого – радио включим заветную точку!

Ради этого ветра нам стоит поднять паруса!

А поймать Альбинони попросим смешливую дочку —

Меж каналов и волн. И сквозь треск! И сквозь все голоса!

Мы не раз из соленой воды выходили сухими —

Океанские брызги мы сможем от слез отличить!

Подтянись, диверсант! Из глубин зорко смотрит Нахимов!

Уклониться уже не найдешь подходящих причин.

И тогда по каналу, в гондоле свернувшись клубочком,

Поплывем, как медовый звук скрипки в эфире плывет!

Лишь настроить на лад нарукавную радиоточку —

И Харона ладья остроносым смычком запоет!

Струны Стикса! О, если Гварнери дель Джезу

В глубине янтаря нам откроет секреты свои —

Вот тогда мы сыграем! Цветами распустится жезл!

И пробьются ключи! И, сверкая, прольются ручьи!

Принимая весну, все ликуют в неведомом царстве,

И муаровый шелк отражает сияние глаз.

На далеких заставах друзья, соревнуясь в гусарстве,

В Запорожье ушли, и на Дон, и за синий Кавказ.

В Запорожье – Поручик, Дунай на Дону казакует,

Беня Фактор в Одессе. Известны еще имена!

Потому веселится душа, потому не тоскует,

Что не может с такими людьми тосковать!

Да, веселье души – это главное знание наше!

И важнее, чем это, практически нет ничего.

Дайте соли, солдаты! Вкус жизни становится краше!

Эй, полнее бокалы! И можно начать торжество!

Дунаев как-то больше привык пить самогон, чем шампанское, и благородный напиток действовал на него странно. Через некоторое время он обнаружил себя блюющим в красное пожарное ведро, в тамбуре. Поддерживали его истопник и какой-то незнакомый майор.

– Не извольте беспокоиться, – все твердил майор. – Сейчас полегчает.

Дунаев оглянулся и увидел, что Максимка лежит навзничь в поездном коридоре, указывая пальцем в окно, на луну, скачущую верхом на облачном драконе. Парторг бросился к нему на помощь и стал неуклюже поднимать с ковровой дорожки, но Максимка вывинчивался из рук и все указывал на луну. Парторг услышал его шепот:

Эти божии коровки —

На хуя они нужны?

При хорошей подготовке

В них инструкции видны.

Оглянувшись, парторг увидел, что по луне действительно разбросаны какие-то темные пятна, что делало ее похожей на божью коровку.

В конце коридора показался Радный, прыгающий на корточках. Он стал стучать лбом в дверь купе номер 14.

– Кто там? Войдите, – кокетливо прозвучало два женских голоска.

Радный впрыгнул в темное купе, громко скрипя черепами, которые уже снова появились поверх его генеральского мундира. За ним метнулся Джерри. Изнутри купе послышались вскрики двух женщин, вскоре перешедшие в стоны и вздохи двух половых актов, совершаемых одновременно.

Дунаев снова очутился в купе номер 27, где теперь сидел одинокий Бессмертный и читал газету. Здесь же находился и Поручик, но он спал.

Парторг из последних сил вскарабкался на верхнюю полку и тут же стал засыпать, закрывшись локтем от яркого света лампы. Засыпая, он еще успел снова спросить Бессмертного:

– А куда едем-то?

– В Ташкент. На совещание, – ответил Бессмертный и перевернул газетный лист.

Дунаеву снилось… Сколько раз прозвучали уже эти слова? Сколько раз они еще прозвучат? Пока длится жизнь, длятся и сновидения. Сны – это комментарии к бытию, и они не случайно сопутствуют отдыху. Комментируя, мы восстанавливаем свои силы.