Посвящается Анне Григорьевне Достоевской

Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши вземлю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.

(Евангелие от Иоанна, гл. XII, ст. 24).

Начиная жизнеописание героя моего, Алексея ФедоровичаКарамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю АлексеяФедоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий,а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен вашАлексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Комуи чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов егожизни?

Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишьответить: «Может быть, увидите сами из романа». Ну а коль прочтут роман и неувидят, не согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича? Говорю так,потому что с прискорбием это предвижу. Для меня он примечателен, но решительносомневаюсь, успею ли это доказать читателю. Дело в том, что это, пожалуй, идеятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся. Впрочем, странно бытребовать в такое время, как наше, от людей ясности. Одно, пожалуй, довольнонесомненно: это человек странный, даже чудак. Но странность и чудачество скореевредят, чем дают право на внимание, особенно когда все стремятся к тому, чтобобъединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщейбестолочи. Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли?

Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом иответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчетзначения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда»частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит всебе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи – все, каким-нибудьнаплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…

Я бы, впрочем, не пускался в эти весьма нелюбопытные исмутные объяснения и начал бы просто-запросто без предисловия: понравится – таки так прочтут; но беда в том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два.Главный роман второй – это деятельность моего героя уже в наше время, именно внаш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще тринадцать летназад, и есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моегогероя. Обойтись мне без этого первого романа невозможно, потому что многое вовтором романе стало бы непонятным. Но таким образом еще усложняетсяпервоначальное мое затруднение: если уж я, то есть сам биограф, нахожу, что иодного-то романа, может быть, было бы для такого скромного и неопределенногогероя излишне, то каково же являться с двумя и чем объяснить такую с моейстороны заносчивость?

Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безовсякого разрешения. Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я ссамого начала к тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачубесплодные слова и драгоценное время. На это отвечу уже в точности: тратил ябесплодные слова и драгоценное время, во-первых, из вежливости, а во-вторых, изхитрости: все-таки, дескать, заране в чем-то предупредил. Впрочем, я даже радтому, что роман мой разбился сам собою на два рассказа «при существенномединстве целого»: познакомившись с первым рассказом, читатель уже сам определит:стоит ли ему приниматься за второй? Конечно, никто ничем не связан; можнобросить книгу и с двух страниц первого рассказа, с тем чтоб и не раскрыватьболее. Но ведь есть такие деликатные читатели, которые непременно захотятдочитать до конца, чтобы не ошибиться в беспристрастном суждении; таковы,например, все русские критики. Так вот перед такими-то все-таки сердцу легче:несмотря на всю их аккуратность и добросовестность, все-таки даю им самыйзаконный предлог бросить рассказ на первом эпизоде романа. Ну вот и всепредисловие. Я совершенно согласен, что оно лишнее, но так как оно уженаписано, то пусть и останется.

А теперь к делу.

Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещиканашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да итеперь еще у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей,приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте.Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизньсовсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип,довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного иразвратного, но вместе с тем и бестолкового, – но из таких, однако,бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, итолько, кажется, одни эти. Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем,помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил вприживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысячрублей чистыми деньгами. И в то же время он все-таки всю жизнь свою продолжалбыть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю еще:тут не глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро, – а именнобестолковость, да еще какая-то особенная, национальная.

Он был женат два раза, и у него было три сына: старший,Дмитрий Федорович, от первой супруги, а остальные два, Иван и Алексей, отвторой. Первая супруга Федора Павловича была из довольно богатого и знатногорода дворян Миусовых, тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, чтодевушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, стольнередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, моглавыйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли,объяснять слишком не стану. Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом«романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви кодному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самымспокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себенепреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожегона утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно отсобственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскуюОфелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный иизлюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоскийберег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе. Факт этот истинный,и надо думать, что в нашей русской жизни, в два или три последние поколения,таких или однородных с ним фактов происходило немало. Подобно тому и поступокАделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения отголоском чужих веяний и тожепленной мысли раздражением. Ей, может быть, захотелось заявить женскуюсамостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своегородства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на один толькомиг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один изсмелейших и насмешливейших людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогдакак он был только злой шут, и больше ничего. Пикантное состояло еще и в том,что дело обошлось увозом, а это очень прельстило Аделаиду Ивановну. Федор жеПавлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положениювесьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру хотя чем быто ни было; примазаться же к хорошей родне и взять приданое было оченьзаманчиво. Что же до обоюдной любви, то ее вовсе, кажется, не было – ни состороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость АделаидыИвановны. Так что случай этот был, может быть, единственным в своем роде вжизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во всю свою жизнь, в одинмиг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила. А междутем одна только эта женщина не произвела в нем со страстной стороны никакогоособенного впечатления.