— Все кончено, виконт?

Но тот не ответил, и Ле Мара повторил свой вопрос.

— Нет, — наконец ответил виконт. — Он жив. Девушка радостно вскрикнула.

— Я покончу с ним, — сказал Ле Мара.

— Нет! — сказал виконт.

— Я найду его… — Но виконт, видимо, удержал Ле Мара. Голос его звучал совсем тихо.

— Прошлое вернулось. Я видел это там, наверху. Оно меня нашло. Ты знаешь, о чем я говорю…

— Прецепс поступит с мальчишкой так, как мы сказали, если мы сейчас его не найдем.

— Оставь это, я сказал. Пойми, его надо пока оставить в покое. Сейчас нам на крючок идет рыбка побольше, а если мальчишка появится, они разделят судьбу. Поехали.

Когда карета двинулась с места, Назим вышел на Хеймаркет и увидел, что она свернула на север. Потом он без труда нашел юношу. Лжеламприер лежал на земле с другой стороны театра, и с ним был Септимус Прецепс. Хеймаркет был полон людей, бродивших по улицам, и Назим смешался с толпой. Вскоре появились и эти двое: сперва Прецепс, а за ним, опираясь на него, Лжеламприер, моргавший за стеклами очков. Его нельзя было не заметить, его розовое пальто так и бросалось в глаза. Они пробирались через столпотворение прохожих. Назим пошел следом. Подходя к Саутгемптон-стрит, они словно обменялись ролями, и теперь уже Лжеламприер вел Септимуса мимо воинственных групп. Горожане повсюду возникали, словно ниоткуда, сбиваясь в толпы и снова разбредаясь, но постепенно стало очевидно, что общее движение направлено к востоку. У некоторых лица были раскрашены. Какая-то компания размахивала дубинками и хлопала в ладоши. Повсюду повторялось имя Фарины.

Когда Септимус со своим спутником скрылись в доме на Саутгемптон-стрит, Назим ощутил, что людские толпы обрели некую напряженную целеустремленность. Итак, это началось, думал он, продолжая дежурить у дома.

Через некоторое время Лжеламприер и Септимус снова появились на улице, они опять поменялись ролями. Теперь Септимус Прецепс поддерживал своего товарища, словно тот был пьян и еле стоял на ногах. Толпы на улице становились все многолюднее. Назим увидел, как Прецепс останавливает карету, двигавшуюся со Стренда, и усаживает в нее почти бесчувственного Лжеламприера.

— Леднхолл, Торговый дом Ост-Индской компании!

Карета направилась в гущу толпы, и Назим не стал ее преследовать. Если этот Лжеламприер и шел каким-то своим, параллельным путем в борьбе с Компанией, то он, видимо, уже добрался до его конца. А путь Назима продолжался, и он не мог остановиться теперь. Город уже стоял на краю скалы, и послезавтра будет поздно.

Назим отправился в доки и взломал дверь склада на пристани Хайза. Разыскав нужный инструмент, он вернулся в свой подвал. Весь последующий день он пролежал в тяжелом оцепенении с открытыми глазами, глядя в темноту и размышляя о том, что он в конце концов собрался предпринять. Когда опустилась ночь, он двинулся через толпы прохожих к дому Ле Мара. Окна его были, как обычно, темны. Назим вошел через черный ход и спустился в подвал. Крышка люка в полу оказалась заперта, как он и предполагал. Назим снял с пояса лом и вставил его в щель между крышкой и полом. Потом он навалился на инструмент всем весом своего тела, крышка заскрипела, треснула и раскололась. Назим собрался с духом, отбросил ее прочь и заглянул в отверстие люка. Шахта уходила вниз и терялась в темноте. Вперед, сказал он себе, там его ждут.

Ламприер чувствовал, как тугой канат мускулов змеится вверх по спине и свивается в петлю где-то у основания черепа. Крошечный оранжевый огонек превратился в желтый, затем раскалился добела и начал разрастаться, пока беззвучный взрыв не заполнил все вокруг белым светом, потом свет погас, и он полетел под землю; тело его было плотней и тверже камней и скал, крошившихся в пыль на его пути, пока непреодолимая сила увлекала его все глубже. Он не мог ни видеть, ни слышать, не чувствовал ни вкуса, ни запаха, и ощущал лишь, как рассыпаются и расступаются перед ним пласты известняка. Он ощущал широкие извивы и волнообразные полосы пространства, проходя сквозь синклинали и антиклинали слоев горных пород и преодолевая спуски и подъемы их разрывов. Его голова была алмазом, конечности — закаленной сталью. Он чувствовал, как дрожит земля у него за спиной, и знал, что это Септимус. Он не останавливался и не оборачивался. Он скользил вдоль свинцовых жил, окутанных кальцитом, и через пласты ископаемых, мимо окаменевших морских лилий и кораллов. Холодная гладкая глина, красная от окисей, обтекала его со всех сторон, пока его тело разрезало один за другим слои напластований. Вокруг сочилась и капала вода из расщелин и разломов. Он чувствовал на себе ее живительные струи, тело его шипело и извергало клубы пара. Он был раскален добела. Полосатый мрамор, доломит и вкрапленный в породу периклаз крошились, как мел, на его пути, и он летел сквозь пласты глинистого сланца, мимо валунов и тяжелых залежей глины, через гнезда гремучего газа и колодцы с мертвым воздухом, в гранитную тьму, которая длилась и не кончалась, и он уже едва мог понять, движется он или уже остановился. Нисхождение замедлялось, камень становился все тверже и неподатливей. Дрожь за его спиной прекратилась. Он был внутри скалы.,

Камень давил на него со всех сторон, тысячи тонн камня, прижавшиеся к коже, лицу и глазам. Он был совершенно один. В сплошной тьме. Он попался в ловушку.

Ламприер открыл глаза, и в первую секунду ему показалось, что это длится его кошмар. Он лежал в сухой, как мука, пыли. Вокруг было темно. Он был тут один. Он повернул голову, и глухая боль поползла по плечам и отдалась в черепе. Во рту чувствовался отвратительный привкус. Ламприер поднес руки к лицу и проверил: очки были на нем. Он лежал на спине, голова и ноги его были слегка приподняты каким-то изгибом. Он был под землей. Немного полежав, вглядываясь во тьму, он понял, что темнота, окружавшая его, не была полной тьмой могилы. Поднеся руку к лицу, он мог сосчитать пальцы. Откуда-то просачивался слабый рассеянный свет, источник которого был непонятен, и в этом тусклом свете Ламприер разглядел, что лежит в туннеле, уходящем в обе стороны. Он заставил себя приподняться. Голова раскалывалась от тупой боли. Но он, как ни странно, был абсолютно спокоен.

Ему все стало ясно. Септимус с самого начала, еще в конторе Скьюера, вел с ним нечестную игру. Он был и остался предателем. Кастерлей был одним из членов «Каббалы», из тех, кто бежал из Рошели. Кастерлей был убийцей его отца, а может быть, и деда, и прадеда. С помощью Септимуса (он тоже один из них? или был нанят?) Кастерлей управлял им, как марионеткой. А Ламприер верил всему, что ему внушали. Смерть отца, смерть той женщины в яме у де Виров, смерть девушки на фабрике Коуда — эти убийства он связывал со своими фантазиями, он готов был поверить, что он в них виновен. Актеон, Даная, Ифигения. Ему навязывали роль Париса, о котором он сам написал в своем словаре, что он «сражался как трус». Причиной осады Трои и гибели троянцев была «безрассудная страсть» Париса… Пожалуй, Ламприер мог бы и раньше увидеть истину за этим маскарадом, если бы не… Но нет, он не Парис. И чувство его к Джульетте больше, чем просто безрассудная страсть.