Суббалакшми полагала, что это неправильно. Индуизм учит, что до вступления в брак и рождения детей мальчики и девочки должны проводить годы как целомудренные брахмачарины. Ганди тоже ненавидел детский брак. «Где, – спрашивал он в 1926 г., – те храбрые женщины, которые будут работать среди девочек-жен и девочек-вдов, и кто неустанно, не покладая рук будет делать все возможное, чтобы ни одна из них не досталась мужчинам, пока женитьба на девочке станет невозможной?»[836]. Кроме того, он жаловался на то, что «с нашими вдовами часто обращаются не по-человечески»[837]. Действительно, обращение было нечеловеческое, но основывалось оно на традиционных представлениях о женщинах. Читать о них нелегко. Как, например, отнестись к такой древней мудрости:

Мужчина, будь у него хоть сотня языков, умер бы, не завершив рассказ о пороках и недостатках женщин, даже если бы ничего другого не делал за всю свою долгую жизнь, продолжавшуюся сотню лет[838].

И, говорится дальше в этом перечне осуждений, «женщины соединяют в себе злобу и порочность лезвия бритвы, яда, змеи и огня», а их естественными недостатками являются «лживость, бездумные действия, коварство, сумасбродство, неуемная жадность, скверна и жестокость». Они «похотливы, непостоянны и вероломны», а «сердца у них как у гиен»[839].

Законодатель Ману выразил это очень точно: «Кража зерна или скота, совокупление с женщиной, которая пьет спиртное, или убийство женщины – незначительные преступления»[840]. Взгляды Ману чрезвычайно важны, поскольку на протяжении двух тысяч лет они оказывают влияние на законодательство и обычаи. У женщин не было прав, они жили лишь для того, чтобы служить своим мужьям, а те могли их безнаказанно оскорблять, бросать или продавать. Женщины были обязаны хранить целомудрие. Нарушение его могло навлечь на женщину величайшие бедствия. Потому вдовство вдвойне вменялось им в вину – как неопровержимое свидетельство прежнего греха и как уязвимое положение, в котором слабые, похотливые, непостоянные женщины испытывали больший, чем обычно, соблазн сбиться с пути истинного. В связи с этим безжалостное отношение к вдовам было вполне логично. Это служило им наказанием за убийство своих мужей и, как в случае явного военного преступления, не давало им возможности сопротивляться и делало их неспособными даже помышлять о сопротивлении.

Но, может быть, убожество вдовьей жизни было не самым тяжким следствием смерти мужа. Вдова-то ведь еще была жива, если так можно выразиться. Многие индусы, в основном мужчины, полагали, что для вдовы и это слишком много. Они считали, что если муж женщины счастлив, то и она должна испытывать счастье. Если он печален, то и ей надлежит грустить. А если он умер, то жена должна следовать за ним. Поэтому даже если она с трудом волочила ноги у дома злорадного родственника мужа, и то было для нее слишком много. Любая хорошая вдова (индийский оксиморон) должна была знать, что незачем ей навязывать свое оскверненное естество сему миру. Вот этой цели и служила сати – традиция, в соответствии с которой вдова приносила себя в жертву на погребальном костре мужа.

Самой убедительной причиной для сати было «первостепенное значение женского целомудрия», хотя финансовые и имущественные соображения также стоили жизни многим кому-то неудобным вдовам. Один борец против традиции сати объяснял, что прямые родственники и родственники по мужу опасались, что, «если не будет кремации, вдовы могут куда-то запропаститься; а если они сгорали, эти опасения исчезали. Их семьи и родственники освобождались от предчувствия и опасений». Если смотреть с такой точки зрения, «сати становится… предельным воплощением идеи пояса целомудрия»[841].

Вдова, которая охотно сжимает сандалии мужа и взбирается без посторонней помощи на костер, чтобы лечь рядом с его трупом, когда уже подожгли вязанки хвороста, достойна глубокого уважения. После сожжения таких вдов восхваляли и сочиняли о них мифы, как и о мусульманских террористках-смертницах, охотно выступающих в роли человека-бомбы, чтобы сразу же после взрыва попасть в рай. Однако огромную разницу в их положении составляло то, что подавляющее большинство сати шли на самосожжение неохотно.

Те, кто так поступал, руководствовались религиозными убеждениями или, что более вероятно, в подавляющем большинстве решались на такой шаг от отчаяния. Хотя по закону обряд сати был запрещен в 1829 г., эта традиция процветала и в конце XX в., когда в сентябре 1987 г. молоденькая девушка Руп Канвар была сожжена во время кремации своего мужа.

На протяжении столетий свидетели много говорили о силе женщин, совершавших сати, как было принято считать, добровольно. В XVII в. в Лахоре француз Франсуа Бернье наблюдал за тем, как несколько браминов и пожилая женщина связывали дрожавшую и всхлипывавшую двенадцатилетнюю вдову веревками, лишая ее возможности шевелиться, а потом клали ее на костер. Он был свидетелем и другого обряда сати, когда вдове не давали вырваться из пламени мужчины, державшие в руках длинные жерди. В XVIII в. западный наблюдатель видел вдову, привязанную к телу мертвого мужа на груде вскоре подожженных бревен. Ночь выдалась темная и дождливая, и вдове удалось вырваться из опалявшего пламени и спрятаться поблизости. Через какое-то время ее родственники заметили, что на костре лежит лишь одно тело. Они подняли тревогу и через некоторое время нашли несчастную женщину, забившуюся в заросли кустарника. Выгнал ее оттуда собственный сын и приказал матери броситься обратно в погребальный костер либо, по крайней мере, утопиться или повеситься. В случае отказа, предупредил он мать, она обречет его на позор и изгнание из касты.

Таких историй существует множество. Вдовам давали наркотики, их били, связывали, терроризировали и привязывали к телам умерших мужей, часто – на медленно горящих побегах зеленого бамбука. В 1835 г., несмотря на ожесточенные протесты британского агента, пятерых отчаянно вопивших и сопротивлявшихся вдов упокоившегося правителя сожгли вместе с ним на погребальном костре. В 1950-х гг. одной вдове удалось избежать сати и ускользнуть из пламени погребального костра умершего мужа. Обгоревшая и умиравшая, она лежала под деревом два дня, пока она не умерла, никто пальцем не пошевелил, чтобы ей хоть в чем-то помочь.

Руп Канвар было восемнадцать лет, когда ее муж, с которым она прожила восемь месяцев, умер от гастроэнтерита в селении Деорала, штат Раджастхан. Несколько часов спустя в тот же самый день – 4 сентября 1987 г., крепкие мужчины, размахивая мечами, отвели ее к наскоро сооруженному погребальному костру ее мужа. Некоторым свидетелям казалось, что она шла нетвердым шагом с пеной у рта, другие говорили, что она была бодра и хладнокровна. (Заручиться документальными подтверждениями было невозможно, потому что свидетели не хотели признавать, что участвовали в противозаконном событии.) «Мамочка! Папа!» – кричала Руп, подожженная своим несовершеннолетним и потому неподсудным деверем, размахивая объятыми пламенем руками, а языки пламени лизали ее тело. Ни мамы ее, ни папы там, конечно, не было; им рассказали о «храбром решении» их дочери только после свершившегося события.