Никого из прохожих не удивляло, что мальчик едет на деревянной карусельной коняшке. Меня, разумеется, тоже. Встречные мальчишки и девчонки смотрели с открытой завистью. Ерошка сидел гордо. Это в маленьком масштабе напоминало триумфальный въезд полководца-победителя в столицу.

Ноги Ерошка держал прямыми и вытянутыми вперед, как французский кирасир. Они длинно торчали из коротеньких ссохшихся штанин. Прошлогодний загар на ногах был похож на узкие, в обтяжку, ботфорты. Над загаром я вновь заметил коричневые точки от колючей проволоки. Показалось на миг, что они набухли кровью. Тут же пришли на память стихи про обиженную макаку. И вдруг стало отчаянно жаль Ерошку. Будто снова предчувствие какое-то. Представилась ржавая проволока на заборе и почему-то опять — бредущие солдаты в грязных шинелях, в распустившихся обмотках… Впрочем, это лишь на полминуты. Тревогу прогнал обыкновенный голод. Ведь мы не завтракали нынче! А время уже перевалило за полдень.

Ладно, я-то потерплю. А мальчишка? И так тощий, будто пацан из детдома военного времени…

Ерошка гарцевал в двух шагах.

— Слушай-ка, пора бы пообедать! Давай поищем столовую!

— Давай! А ее туда пустят? — Ерошка потрепал коняшку по деревянной шее.

— Найдем заведение, куда пустят.

Я завертел головой, отыскивая на ближних домах вывеску столовой или кафе. Нашел одну. Оглянулся на Ерошку. Ерошки не было.

16

Ну, что тут говорить опять о моем ужасе. Он прошил меня с головы до пят похожими на ледяные сосульки иглами. Я мгновенно понял, что Ерошка не просто отъехал, не спрятался ради шутки. Его не было здесь совсем. Потому что не стало еще многого.

Не стало в конце квартала белой десятиэтажки с рекламой «Sapsang». Церковь на углу была теперь без блестящих крестов, и купол стал не позолоченный, а ржавый и дырявый, с черной решеткой арматуры. Колючий ветер гнал по дощатому тротуару окурки самокруток.

Прямо передо мной на кирпичной стене трепетал угол косо приклеенной серой бумаги с крупными строчками. Я машинально побежал глазами по буквам.

«Приказ № 013. В связи с осложнившейся обстановкой в районе военных действий Ермильская военная комендатура предписывает всем военнообязанным явиться на дополнительную регистрацию к местам своей приписки…»

Доски тротуара качнулись, я оглянулся. За мной стояли трое. В новеньких суконных гимнастерках. У двоих — стволы и граненые штыки над плечами без погон. Эти двое — в пилотках, а третий — в фуражке и с эмалевыми «кубиками» на малиновых петлицах. Лица у всех непроницаемые.

— Ваши документы, гражданин…

— Вам что, делать нечего? («И где же Ерошка?»)

— Ваши документы!

Я плюнул, достал из заднего кармана редакционное удостоверение (хотя оно и было уже недействительное). Старший молча и неподвижно рассматривал его с полминуты. Потом глянул на меня из-под козырька. Глаза были никакие.

— Вы кто? Псих? Это что? — Он показывал на печать. Я и сказал:

— Редакционная печать.

— Что в печати?

Там был двуглавый орел. Маргарита Долгопень так лилась, что у нас «гербовая» печать.

— Сами не видите? Российский герб.

— Вижу, что российский, — сказал он задумчиво. — Вы власовец?

— Подите вы к черту! Если вы из кино, то учтите: я не в вашей массовке!

Я знал, что это не кино.

— Стоять!

— Я и так стою…

— Руки назад! Марш вперед! При ускорении шага, при попытке свернуть стреляем без окрика!

Двое в пилотках разом взяли винтовки на руку. Командир расстегнул кобуру. Повторил:

— Марш!

Что делать-то? Я плюнул и пошел… Все это было бы даже интересно, если бы не Ерошка и Еська. Где они?

Меня привели к невысокому кирпичному зданию с зарешеченными окнами полуподвала. Приказали: «Стоять!» Командир ушел в дом и скоро вернулся. Опять мне велели: «Марш!»

Двое с винтовками остались в коридоре, командир шагнул за мной.

Я оказался в сводчатой комнате, где в табачном дыму горела яркая лампочка. Уличный свет еле пробивался сквозь решетку полукруглого окна. У двери стоял часовой в синей фуражке, с совершенно деревянным лицом. И с дисковым автоматом (кажется, ППШ).

Еще три синие фуражки с лаковыми козырьками я увидел на длинном, покрытом красным ситцем столе (ситец был в чернильных кляксах).

Хозяева фуражек сидели за столом, в ряд. Один был с медным чеканным лицом римского полководца. Другой — с залысинами и дряблыми щеками, напомнил завхоза школы, в которой я учился с пятого по седьмой класс. У третьего было очень белое круглое лицо со щеками, похожими на ягодицы. «Помпей, Завхоз и Задница», — мгновенно придумались у меня прозвища.

Они смотрели на меня и будто не на меня. Они смотрели никак. Да, они были непохожи друг на друга, но с одинаковыми глазами. Я сразу вспомнил отчима, который в давние довоенные годы побывал в лапах следователей НКВД. Иногда, употребив четвертинку, он размякал и начинал полушепотом рассказывать про такое. Маме и мне. И говорил не раз: «Если вам придется иметь с ними дело (не приведи Господь, конечно), обратите внимание: у них ненастоящие глаза. Будто из фаянса. Лица при разговоре вроде бы меняются, мимика на них присутствует, а глаза… они не живут». Я понимал, сколько отчиму пришлось пережить, и жалел его. Всю жизнь жалел. И только одного не мог простить никогда: зачем он убил мою кошку…

Командир с «кубиками» в петлицах шагнул к столу, стал навытяжку, рука у козырька:

— Товарищ майор, разрешите доложить. Взят на улице при…

— Короче, — сказал Помпей.

— Документы не в порядке, товарищ майор.

— Обыскали?

— Никак нет, не успели.

— Обыскать.

Меня обшарили — умело, быстро, тщательно. Положили перед тройкой бумажник, платок, удостоверение, расческу.

— Ваше имя, — потребовал Помпей.

Я собрал остатки дерзости. Подбородком показал на удостоверение:

— Там написано.

Помпей прочитал. Сказал без удивления:

— Вы считаете, мы должны верить этому бреду? Здесь даже дата какая-то идиотская.

— Правильная дата, — сказал я.

Помпей посмотрел мне в лицо. Снова без выражения, но дольше, чем прежде. Завхоз и Задница смотрели так же. У Помпея чуть шевельнулся подбородок, словно тот подавил зевок. Я подумал, что все трое, наверно, давно не спали. Днем и ночью работают…

Помпей спросил бесцветно:

— Вы что же, хотите сказать, что вы человек из будущего? Как «фосфорическая женщина» у Маяковского?

Ишь ты, образованный субъект.