– Милый, – осторожный шепот Моретты вырывает меня из дебрей проекта нового полевого устава армии. – Милый, обедать подано. – И добавляет, чуть надув губки: – Я такая голодная. Как говорят твои kazak’и, быка съесть готова!

Я выныриваю из бумажных завалов и перевожу взгляд на часы. Однако! Это уже пять пополудни пробило. Надо полагать, моя ненаглядная уже дважды велела разогревать еду. Бедненькая!..

…Вот так мы и движемся от студеного Балтийского моря к теплому Черному. Путь занимает трое суток, половину из которых мы уже, к счастью, проехали. И все прошедшее время меня беспокоит какой-то червячок смутной, безотчетной тревоги. Не могу никак понять, в чем дело, но на душе у меня как-то неспокойно. Возможно, кто-то назовет меня параноиком, но вот бывает такое состояние у солдата на фронте: вроде бы все хорошо, спокойно, никаких неожиданностей не предвидится, и сидишь-то ты в тылу, греешь задницу на тыловом солнышке, набиваешь брюхо горячей шамовкой, и такая благодать кругом, словно и войны-то никакой нету, ан вот поди ж ты! Все время хочется оружие поудобнее перехватить и за ближайший бугорок забиться. Не знаю, как у вас, а у меня такое бывало. И, нужно заметить, этот внутренний сигнал тревоги меня ни разу не подвел. Хотя если бы и подвел, то, как говорится: «Лучше перебдеть, чем недобдеть!»

Но пока все вроде идет как надо. Вот он я, вот Моретта, вот верные Шелихов с Махаевым (последний, правда, подремывает – он сегодня ночью был старшим караула), вот Ксюха прикорнула рядом с Мореттой, вот Гревс… Странно, а чего это я «дяди Володи» давненько не видал? Уже, пожалуй… Слушай-ка, брат-цесаревич, а в самом деле: где это великого князя Владимира свет-Александровича носит? Сам ведь напросился в поездку, и что? Вернее: и где? Где?..

Тут в ход моих мыслей влезает очередная рифма на слово «где», и на какой-то момент рассуждения теряют свою направленность и стройность. А когда снова их обретают, поезд начинает потихоньку замедляться и, наконец, останавливается у какого-то… какой-то… в общем, у станции. О том, чтобы разместить где-нибудь название этого шедевра железнодорожного строительства, неведомый архитектор не позаботился.

Я встаю, с хрустом потягиваюсь, разминая затекшие суставы, и направляюсь на свет божий. Хоть покурить на свежем воздухе. Моретта, как и полагается примерной германской жене, следует за мной, Ксения, как и полагается примерному ребенку из правящей фамилии, следует за своей старшей подругой, а вокруг меня, как и полагается примерным телохранителям, неважно какого происхождения и национальности, уверенно располагаются атаманцы. Я подзываю одного из них и отправляю выяснить: как называется это чудо инженерного гения, с вокзалом, возведенным, если меня не подводят глаза, из саманного кирпича и покрытым соломой, с удивительной конструкции будкой стрелочника – плетеной, обмазанной глиной (надо полагать – впополам с навозом) и побеленной, на манер малоросской хаты. И с великолепной водонапорной башней: ни много ни мало – из листового железа, сваренной, судя по швам, электросваркой. Наверняка – Димкина работа! А все-таки: как это называется, ну, то, где мы сейчас находимся?

– Ефим!

Здоровенный атаманец вытягивается во фрунт.

– Вот что, братец, иди-ка, разузнай: как эту станцию зовут?

Пока урядник Щукин проводит свои изыскания, я вкусно затягиваюсь папиросой и собираюсь уже порасспрошать остальных своих сподвижников: не видал ли кто в последнее время «дядю Вову» и не случилось ли с ним чего? Но не успеваю я толком задать и пары вопросов, как Ефим возвращается. На его бородатой физиономии удивительным образом смешались изумление, смущение и некая… игривость такая.

– Ну, и как?

– Дык, батюшка… етова… узнал, ага… она, значит… – Он окончательно сбивается и замолкает.

– Да не тяни ты, братец!

Атаманец собирается с духом и внезапно выпаливает:

– Не могу знать, государь!

Секунду я пытаюсь сообразить: кто из нас двоих сошел с ума, прихожу к выводу, что не я, и изумленно смотрю на пытающегося покраснеть и побледнеть одновременно Щукина.

– Ефим, братишка, а ты как – здоров?

Казак вылупляется на меня, а потом, неожиданно приняв некое решение, подается вперед:

– Государь, дозвольте на ухо сообщить…

Новое дело! Что еще?..

Заинтересованный, я киваю. Щукин нагибается ко мне. Его шепот напоминает звук далекой грозы. Услышав его слова, я секунду размышляю, а потом сгибаюсь в приступе неудержимого хохота. Простая душа Ефим решил, что название «Веселый подол» может носить лишь игривый, фривольный характер. Разумеется, о малоросском значении этого слова и об историческом районе Киева под названием Подол он и слыхом не слыхивал. Зато хорошо представляет себе значение фразы «оборвать подолы до пупа»! Даже слишком! Вот и озаботился блюститель нравственности, дабы, не дай бог, «срамное словцо» не достигло нежных ушей Ксении и Моретты…

Отхохотавшись, я объясняю, насколько возможно, суть заблуждений Щукина присутствующим. Моретта, разобравшись, заливается звонким смехом, ей счастливо вторит Ксюха, атаманцы оглашают окрестности громовым гоготом, и даже чопорная старшая статс-дама, г-жа Энгельман, позволяет себе хихикнуть. Затем, веселые и радостные, мы всей честной компанией отправляемся к императорскому салон-вагону, объяснить причину всеобщего веселья. Короче, через добрых полчаса, когда мы уже давно покинули «Веселый подол», я, наконец, вспоминаю о дядюшке Владимире Александровиче. Он вроде бы не принимал участия в обсуждении названия станции… Да не случилось ли с ним чего, в самом деле?..

Егор отправляется на поиски великого князя и через несколько минут возвращается с ошарашенным видом: великого князя нет на месте. Черт побери, да куда он девался?!

Атаманцы, посланные на повторные розыски, возвращаются ни с чем. Теперь мне уже становится неспокойно: что случилось с человеком, который близок ко мне? Проклятье! Его что, бритиши сперли? А как?.. Нигилисты? Гревс и Васильчиков знали бы заранее… Маленькие зеленые человечки?.. Инопланетяне?.. А может, снова иновременцы? И зачем он им нужен? Или…

– …Государь, тут… – Шелихов впихивает в дверь императорского лейб-конвойца. – Урядник Шубин. Десять минут как с караула сменился. Странные вещи говорит. Сами послушайте.

Шубин смущенно сопит, мнется, а затем…

– Ваше амператорско высочество. Я уж перед самым отправлением, на посту, на подножке вагона амператорского стоял… Стоял я, стало быть, на подножке, а поезд уже трогается… Паровик свистнул, дежурные флажками, стал быть, отмахнули… А я, стал быть, на подножке… Как положено, стал быть…

Я чувствую, что сейчас он снова пойдет по кругу, как пони в цирке.

– Вот что, братец, хватит про подножку. Ты что-то увидел?

– Дык я про то ж и говорю, ваше амператорско высочество… Я, стал быть, на подножке, паровик, стал быть, свистнул, а он, стал быть, на перрон – прыг. Фуражку, стал быть, придерживат, чтоб, стал быть, не слетела, а сам – в станционное…