не сам по себе, это понимал даже Филип. Он мог быть кем угодно, и он действительно выглядел как приятель из прошлого, такой престарелый панк-лузер. Но он стал символом её немногословности и молчания, неведения, лежавшего в основе их отношений. А что может породить неведение, кроме желания возразить, потребовать и получить возмещение? К чему такая замкнутость могла…

– Ракель? С вами всё в порядке?

Она опустилась на скамейку, одной рукой держась за её спинку, другую положив себе на живот. Филип сел рядом. Ракель несколько раз глубоко вздохнула, а потом вытащила мобильный и по-деловому быстро нашла фотографию. Без слов протянула ему телефон.

– Кто он? – Филип увеличил портрет на заднем плане фото, явно удивлённый сходством с Сесилией.

– Лучший друг моего отца. – Она смотрела прямо перед собой, не мигая.

Они долго сидели молча. Филип ничего толком не понимал, но это и не было нужно. Подобное ощущение возникает в момент, когда роман начинает обретать форму: разрозненные фрагменты проступают из темноты, где-то в тёмных глубинах мозга само по себе начинает работать воображение, чтобы потом поднять на поверхность историю.

У Ракели были руки той же формы, что у матери. Она теребила заусеницу на большом пальце.

– Перестаньте, – сказал он. – А то пойдёт кровь.

– Мне нужно вернуться к брату, – сказал она.

– Я провожу вас до метро. – Филип предложил взять её под руку, и она не стала возражать. Прямые плечи поникли, затылок опустился, как цветок мака. Она напоминала ребёнка, который обманул всех, притворившись взрослым, а потом возненавидел взрослых за то, что те поддались на обман.

Оставив спокойное кладбище, они вышли на бульвар Распай. На проезжей части было полно машин, в горячем воздухе неподвижно висели выхлопные газы.

Он должен уехать из Парижа. Ему здесь нечего делать.

– Мне, кстати, очень понравился ваш роман, – сказала Ракель, когда они подошли к станции. – Я начала его переводить.

– Сообщайте мне, если что…

– Конечно. Там есть абзац в третьей главе, где…

– Я имею в виду Сесилию.

Она рассмеялась, полоска солнечного света упала на её лицо.

– Разумеется.

И она быстро направилась по лестнице вниз.

29

– То есть дом уже недоступен?

– Да, насколько я могу видеть, его уже сдали. – Было слышно, как юноша из турбюро стучит по клавиатуре.

– Но вчера мне сказали…

– Я понимаю. Видимо, произошло недоразумение.

Мартин увидел себя, разбивающего телефон о стену.

– В чем смысл турбюро, если сегодня вам подтверждают бронь, а завтра говорят, что дом был сдан раньше. Что сложного в том, чтобы…

– Я вижу, что есть квартира в Ницце, если вас…

– Мне не нужна квартира в Ницце, мне нужен дом в районе Антиба. – Он с трудом дышал, ему пришлось нашарить стул и сесть, он слышал, как парень говорил в трубку, но не слышал что. Телефон был мокрым от его пота.

В трубке что-то спросили и замолчали.

– Я не понял, – сказал Мартин.

– Давайте я поищу ещё и перезвоню вам позже. Вас интересует Средиземноморское побережье?

Отключив разговор, Мартин продолжал сидеть на стуле, держа руки на коленях и чуть наклонившись вперёд, как будто приготовившись встать.

Пришла суббота. Он рано проснулся. Явился в «Хагабадет» ещё до открытия и занимался на беговой дорожке, пока по спине не потёк пот. Вернулся домой. На часах меньше одиннадцати. Он думал встретиться с Густавом, но у того интервью. С каких пор он начал давать интервью? ГУСТАВ БЕККЕР СНИМАЕТ С СЕБЯ ОБЕТ МОЛЧАНИЯ И ПРЕКРАЩАЕТ ИЗОБРАЖАТЬ СЛОЖНОГО ХУДОЖНИКА. Они увидятся завтра.

Когда дети объявили ему, что собираются в какую-то европейскую одиссею с единым проездным Interrail, он почувствовал… «нечто вроде обиды», как предположил по телефону Густав.

– Но Ракель и Элис…

– Хорошо же, что они что-то делают вместе.

– Но они никогда ничего не делали вместе.

– Насколько я помню, обычно Ракель организовывала какое-нибудь безобразие и втягивала в него Элиса. Игры всякие и домики. – У Густава там что-то шипело.

– Что ты делаешь? – спросил Мартин. – Ты готовишь еду?

– Всего лишь омлет.

– Не знал, что у тебя есть сковородка.

– Это та, на которой ты жарил котлеты, если я ничего не путаю. А вот… – снова шипение – …лопатки я что-то не нахожу.

– За лопатку сойдёт сырорезка.

После этого разговора Мартину пришла идея снять дом на Французской Ривьере. Мысль была такой очевидной, что он не понимал, почему не додумался до этого раньше. Лето в доме бабушки Густава предстало в лирическом, как выразился корреспондент «Дагенс нюхетер», свете, том самом свете, которым залиты легендарные работы Беккера серии «Люкс в Антибе», желающие могут посмотреть их в Художественном музее Гётеборга.

В самом начале двухтысячных бабушка умерла, после чего Марлен фон Беккер с братьями и сёстрами продали французскую недвижимость британскому телепродюсеру, разбогатевшему на шоу, в котором обычных людей запирали в доме с неограниченным запасом алкоголя. «Концепция, отнюдь не чуждая духу маминой семьи», – прокомментировал Густав в длинном письме, написанном в уличном кафе, где он укрылся после похорон, чтобы «насладиться белым вином, устрицами и общением с окружающим миром».

Но вдоль этого длинного побережья стоят и другие дома, подумал Мартин и снова принялся искать подходящее место. Представления о грядущем лете накатывали на него волнами. Пейзажи, тонированные охрой и сиеной. Море – пособие по оттенкам синего. Густав сидит в тени лимонного дерева и пьёт пастис, обмахиваясь позавчерашней «Монд». Если закрыть глаза, слышен прибой, отдалённые крики морских птиц и уютное жужжание шмеля. Они возьмут с собой детей. Поедут в Канны, съедят всевозможных ракообразных и в опалово-синих сумерках пойдут гулять по набережной Круазет. И раз уж Мартин всё равно будет там, можно будет заодно найти дом, в котором жил и писал Уоллес. Если повезёт, на месте окажется concierge [225], который знает историю дома и всё им покажет. Мартин будет – сейчас он в этом абсолютно уверен – в дневные часы работать над книгой об Уоллесе, пока Густав, насвистывая, будет возиться с фотоштативом и делать снимки для будущих картин. Гениальным творением биография, наверное, не станет, но вы можете назвать хоть одну гениальную биографию? Это будет документально обоснованная и целостная работа, с безупречными сносками и списком источников, написанная с той лёгкостью и уверенностью, которые даёт полное знание материала. Уильям Уоллес, столько лет незаслуженно находившийся в тени Хемингуэя, Фицджеральда и прочих, предстанет во всей полноте своей двойственной, витальной и непостижимой натуры. Его блестящая проза покрылась пылью десятилетий. Мартин легко представлял себя гостем Джессики Гедин и программы Babel [226], он откидывается на спинку кресла