От его слов стало только хуже. Екатерина почувствовала, как дрогнуло у нее сердце. Изыди, сатана!

– А когда я предстану перед судом Господним и меня обвинят в том, что я ставила земные блага превыше здравия духовного и блага Церкви, что я тогда отвечу? Богу известно, милорд, что, если бы для меня был открыт иной путь, я не осталась бы здесь, поскольку моя дочь терпит всевозможные обиды и унижения. Разве вы не понимаете?

Танстолл горестно покачал головой:

– Я понимаю, мадам. В конце концов мы все должны поступать так, как диктует нам совесть, и отвечать за последствия. Для некоторых, боюсь, они будут серьезными.

Екатерина знала, что он подумал о Море, своем товарище, гуманисте, с которым когда-то был очень дружен.

– Сегодня после обеда я приведу к присяге ваших слуг-испанцев, – добавил он.

– Но они не подданные короля, – напомнила епископу Екатерина. – Некоторые даже не вполне понимают английский.

– Тем не менее, если они намерены продолжать служить вам, то должны принести клятву.

Это встревожило Екатерину, и, пока он обедал с ее тюремщиками, она созвала своих испанцев.

– Слушайте внимательно, – сказала Екатерина. – Епископ собирается просить вас дать клятву. Не отказывайтесь. Попросите позволения произнести ее по-испански и скажите: «El Rey se ha hecho cabeza de la Iglesia».

Они заулыбались с пониманием. Епископ Танстолл, ожидая встретить отпор, был приятно удивлен готовностью испанцев к сотрудничеству. Он уехал очень довольный.

Екатерина хохотала в голос, чего с ней не случалось уже долгие годы.

Элиза и другие английские горничные смотрели на нее в изумлении. «Они думают, я помешалась», – решила Екатерина.

– Я должна объяснить вам, – продолжая улыбаться, сказала она, – что вместо признания короля главой Церкви, мои испанцы согласились лишь с тем, что он сделал себя главой Церкви!

После переезда в Кимболтон Екатерина беспокоилась, как будет поддерживать общение с Шапуи, но ее страхи вновь оказались напрасными. В городке каждую неделю устраивали ярмарки, и ни сэр Эдвард, ни сэр Эдмунд не возражали против того, чтобы ее слуги ходили туда за продуктами. Таким образом Шапуи дали знать, что Екатерина может отправлять и получать письма, и вскоре верный ему человек поселился в гостинице «Солнце», а Элиза, как и прежде, служила передаточным звеном. Екатерина подозревала, что между ее фрейлиной и испанцем завязался флирт, потому как девушка всегда с особым удовольствием отправлялась выполнять поручения, к тому же и слышать не хотела о том, чтобы вместо нее этим занялся кто-нибудь другой.

Каким бы утешением для Екатерины ни было восстановление связи с Шапуи, дела шли все так же плохо. Теперь Леди заявляла, что не уймется, пока не избавится от своей соперницы. «Одно старое пророчество утверждает: королева Англии будет сожжена, так вот Леди надеется, что ею станете Вы, Ваше Высочество, а она избегнет этой участи».

Шапуи продолжал склонять Екатерину к тому, чтобы она позволила вторжение войск империи, хотя у императора дел было невпроворот: его границы осаждали турки. Тем не менее посол был убежден, что его господин готов сражаться на два фронта. Однако Екатерина держалась своего решения не давать согласия на войну. «Вы преданы королю поистине героически», – написал ей Шапуи.

«Если я слишком щепетильна, так это потому, что глубоко уважаю своего супруга-короля, – ответила она. – Будь я проклята, если сделаю нечто такое, что поведет к войне».

В следующем письме Шапуи предупредил, что скоро от Марии потребуют принести присягу. Эта новость погрузила Екатерину в пучину мучительной тревоги и беспокойства. Для Марии пришло время проверки на прочность. Император советовал им обеим лучше дать клятву, чем потерять жизнь, и оправдывал их тем, что они сделают это из страха. Однако Екатерина решила не изменять своим принципам и надеялась, что Мария поступит так же. Ее надо было подбодрить и вдохновить, дабы она твердо стояла за то, что считала правильным, и не боялась встретиться лицом к лицу с последствиями.

Некоторое время Екатерина боролась с собой, но потом приняла решение. Она должна нарушить запрет Генриха на общение с Марией и доверить Шапуи передачу ей письма. Она написала:

Дай Бог, чтобы Мария поняла, сколько чувства вложено в эти слова.

Когда Элиза ушла с письмом, Екатерина опустилась на колени, заткнув рот кулаком. Была ли хоть когда-либо мать поставлена в такие ужасные условия? Ведь она только что посоветовала Марии поступать по чести, в соответствии с велениями совести, и тем толкнула свое дитя на муки.

Мария отказалась давать клятву. Она сказала, что не отречется от титула принцессы. Екатерину мутило от беспокойства при мысли о том, что Генрих – или, скорее, Анна – может сделать с ее дочерью; она занемогла. Страдая от неровного сердцебиения, приступов головокружения и раздражающего кашля, она слегла в постель.

Ее доктора выглядели озабоченными. Совещались они за порогом комнаты, а у постели Екатерины изо всех сил уверяли ее в скором выздоровлении. Самочувствие пациентки не давало поводов надеяться на это. Она была так слаба, так истерзана тревогами.

– Мадам, вы должны успокоиться, – увещевал ее духовник. – Принцесса – в руках Божьих, а вы должны выздоравливать.

Элиза побуждала ее есть, хотя аппетита не было. «Хорошо, что моим людям разрешают ходить на рынок», – рассуждала сама с собой Екатерина: в последнее время качество пищи с кухни заметно ухудшилось. Было это связано с небрежением или с неприязнью, она не могла сказать. Сэр Эдмунд и сэр Эдвард редко заглядывали в ее покои, и то лишь с очередным сообщением. Она, конечно, не отвечала, потому что они не называли ее королевой, но, когда Екатерина лежала больная, сэр Эдвард просунул голову в дверь и пожелал ей здоровья. Даже он, увидев ее, принял озабоченный вид.

Екатерина приказала подать зеркало и пришла в ужас. Она стала призраком прежней себя: бледное лицо, седые волосы, обвисшая кожа на щеках.