25–28 апреля. Москва

Все еще не верится, что я в Москве. Все кажется, что это сон. Сегодня ровно неделя, как я приехала. Прожита она в каком-то сомнамбулизме. Какая-то часть души отдыхает. Какая-то часть ее напряженно прислушивается к тому, что в Малоярославце: не бомбят ли город, не очень ли голодают Наташа и дети, не пронесся ли слух о близком наступлении. И так они – Наташа и дети – мучительно дороги, так нерасторжимо приросли к жизни, как это не ощущалось в днях и месяцах под одним кровом. Мешала теснота, множество мелочей, шумность, сложность, суматоха быта. И бабушки, засилье старческих и при этом чуждых и частично враждебных жизней.

Что заметилось, что удержалось и что вспомнилось гриппозными и грузовиком перетолченными мозгами:

Чище в Москве, неизмеримо опрятнее и стройнее жизнь, чем в Малоярославце. И спокойнее – не надо прислушиваться к трескотне пулеметов: с неба она или это учебная стрельба. Успокоительно помнятся охранные огни зениток, вспыхивающие, когда грузовик ехал Подольским шоссе. (9 поясов!) 9 поясов зениток. Время от времени пролетит чья-то фраза: “Но в мае уж непременно начнут бомбить”. И залетают другие – полушепот надежды (откуда они?): “В мае будет сепаратный мир”.

Странно помолодевшее и какое-то облегченное лицо Инны. Тем странно, что прошла и проходит она через голод и горе (5 мес. нет вестей от мужа с фронта).

Хорошее лицо у Анны – смягченное всем пережитым, потеплевшее, и хоть есть новые морщины, но точно помолодевшее. Работает в Книжной палате и вяжет какие-то детские кофточки и башмачки в артели.

Живу без хлебной карточки. Волокита с пропиской, несмотря на Аллино ходатайство. Из продуктов могла внести в нашу коммуну только грибы и немного овса. И две коробочки кофе – присланный Аллой мокко и Наташин дар из овса.

Из дому выхожу только на почту. Подальше – нет сил, хоть и очень хочется повидать некоторых друзей. Труднопреодолимый страх перед трамваем (перед возможным головокружением от трамвая). Когда выплываю из сомнамбулизма (в нем Малоярославец, фронт, дети, Наташа, война), есть благодарное ощущение отдыха. Передышки, потому что вряд ли май обойдется без натиска на Москву. Чаще всего такое чувство: сегодня и завтра поспим спокойно (и это огромное благо). А послезавтра, может быть, умрем.

Как благородно, просто и тепло взял меня на иждивение Александр Петрович (Алешин отец), пока не устроюсь с карточкой и столовой. Притча о милосердном самарянине.

Ночь. После ванны. Первой за 9 месяцев. (Малоярославец, Ерденево – обтирания холодной водой, раз в неделю – горсточка теплой). Предельная нега, от которой на совести неловко. Неловко потому, что вшивые бани в Малоярославце, и никогда нет теплой воды для Наташи, а холодной она боится. И когда затеют мытье голов, как это громоздко и сложно: ни удобного угла, ни нужного количества воды и часто кризис с мылом. И за всем этим – фронт, где люди вот сейчас, когда я сидела в ванне, укладывались спать, если нет ночного боя, в сырую землю окопов в ожидании, что завтра их изувечат, раскрошат, сотрут с лица земли.

Говорила сегодня с Александром Петровичем о лазарете. Если бы приняли меня без медицинской работы, как это устроили мне в мировую войну в одном частном лазарете. Раздавать лекарства, писать письма, читать вслух, беседовать, расспрашивать о доме, о детях, о детстве, успокаивать боль способом, мне данным, напутствовать умирающих…

Александр Петрович обещал похлопотать. Немногое я там смогу сделать и для немногих. Но будет точка приложения неизжитому материнскому чувству, дару слышания и понимания, дару целения. И будет, наконец, мир совести, а не эта – сквозь отдых, сквозь радость тишины и теплоту ванны колючка в подсознании – забрался за 9 поясов зениток на пружинный матрац, в ванну, на даровые, сытые хлеба.

4 мая. Раннее утро

В чудесный сад предутреннего сна ворвались грубые мажорные звуки радио, потом такая же музыка. Сад был огромный и переходил в киевские, воронежские и сергиевские окрестности. Кусты и травы серебрились от росы, и все было в нежном тумане, пронизанном вечерней зарей. По одной из дорожек навстречу мне шел Фаворский (художник) с двумя собаками. Он защитил меня от них, и они стали ко мне ласкаться. Я заговорила о необычайной красоте вечернего освещения в его саду. Потом он начал рассказывать что-то интересное о Марии Стюарт, о Мортимере, и тут “взорало” (выражение А. Белого) радио. Какая вульгаризация быта – эта звуковая “зарядка”. И сейчас же за ней последние известия. Вместо утренних молитв, вместо индусского омовения в Ганге, пифагорейских гимнов солнцу или хотя бы такой тишины, в которой человек мог бы хоть на четверть часа осознать себя как существо мыслящее, чувствующее, желающее не одного хлеба и заданий извне.

Оскорбительно и разрушительно для “внутреннего человека” это tempo rubato[623], каким зарядка утреннего радио врывается в его сознание. Вчерашний день.

Как забилось сердце в М. Левшинском переулке. В старости оно редко так бьется. (В старости эмоциональный мир как-то этеризирован и от физического отграничен.) В текущие московские дни так еще раз на днях расширилось и зазвенело слезами сердце, когда я нашла нежданную открытку от Ольги (от нее с лета не было вестей). Настоявшаяся, крепкая, как двухсотлетнее вино, дружеская любовь всколыхнулась от самого дна души в стенах этого несказанно милого, драгоценного добровского дома. Елизавета Михайловна больна (воспаление легкого). Лежит восковая, похожая на покойницу. Но это ни ей, ни мне не помешало в торжественной радости встречи. Может быть, даже усилило ее. Очень исхудали младшие члены семьи, почернела Шура, позеленел Биша от “московского сидения”. Заострились все углы в лице и фигуре Даниила. Но у всех сохранилась душевная бодрость, чувствуется внутреннее горение. Все (и похожая на покойницу мать) на вертикали, никто не сдался. То же и у Надежды Григорьевны[624], несмотря на то, что ей худо с сердцем. Очень крепко обняли эти два дома дружеским теплом старого Мировича. Никого не отпугнуло одряхление его, хоть каждый его по-своему отметил.

5 мая. 4-й час

Странно морозный день. В воздухе реют пушистые снежинки.

Хроника текущих дней.

Полчаса тому назад в Моссовете мне отказали в прописке, несмотря на поддержку заявления Тарасовой, Москвиным и на вызов Пронина[625].

Что день грядущий мне готовит?

Его мой взор напрасно ловит[626].

Александр Петрович, свыше приставленный ко мне с первого московского дня как рыцарь, до сих пор думает, что еще не все потеряно, и собирается как-то бороться.