других… Викентьев думал о том, что жена с детьми живет в Анджеро-Судженском рудоуправлении и долго нельзя будет ей перебраться к нему, нет семейной комнаты в общежитии; а вчера она прислала письмо, пишет, что ей невмоготу жить порознь… Викентьев думал, что пласты, на которых он работал в Кузбассе, – Горелый, Мощный, Спорный, Садовый – куда богаче тех, Смоляниновских да Прасковеевских, о которых рассказывал Новиков, и нечего Новикову все вспоминать эти донбассовские маломощные да зольные пласты, подумаешь, чем решил удивить. А что ни говори – хорош бригадир! С ним не скучно, душа в работе есть. Викентьев думал о том, что старшего сына, пожалуй, осенью призовут, ведь ходит уж на занятия при военкомате, неужели ж не придется повидать его – отпусков-то нет… «Эх, была бы Лиза здесь, она бы мне банки на ночь ставила».

А Латков думал о том, что зря он поссорился с Нюрой Лопатиной и что зря он не попросил прикрепительного талона в столовую номер один, ребята говорят, заведующий там не ворует. И зря он обменял на барахолке сапоги на кожанку, ребята смеются, говорят, обдурили его… Вот поработал с кадровым крепильщиком Викентьевым и стал понимать, как соединять оклады при креплении в лапу, в паз, в шип, в стык… Вот захочу и выйду на доску почета! И зря не записался на вечерние курсы машинистов врубовых машин… Эх, вот так бы, как Новиков, – даешь, и ни в какую! И почему он, Латков, делает все зря, да не так, сгоряча, не подумавши, а потом сам жалеет, а потом опять сделает не так…

«Ну и ладно, подумаешь, не нужна мне эта Нюрка колхозная, ни эти сапоги, пойду в военный стол, скажу: «Сдаю вам броню, отправляйте меня на оборону Сталинграда».

А Девяткин думал: «Эх, попал неудачно под землю, надо бы на прессах работать, вот проберусь на попутной в поселок военного завода, поговорю с людьми, наверное, нужна там моя специальность, а тут схожу в отдел найма и увольнения, попрошусь, человек я, в конце концов, одинокий, общежитие не так уж важно, устроюсь… да не отпустит, очень уж вредна эта баба – инструктор отдела кадров, бюрократка, а без нее что ж… надо отцу в деревню рублей двести послать, ну и ладно, пошлю, разве я говорю, что не пошлю… Тут я не выдвинусь, а вот если на заводе, меня бы сразу отметили, стаж довоенный. На поверхности я, может, не хуже Новикова буду, начну давать детали – ахнет вся промышленность. Эх, если б не война, я женатым был бы… не захотела, в сестры пошла, разве она помнит про меня, кругом гвардия, ребята – будь уверен! Был и я до войны в кружке гитаристов… Ну, в общем ничего – война, все же холостому легче… нет… развалилось мое счастье – забыла меня она, и гитары той нет…»

А Брагинская вспоминала в тысячный раз день своего прощания с мужем, харьковский вокзал… «Да нет, не может быть – это ошибка, просто однофамилец. Нет уж, какая ошибка… Вдова я, вдова, нельзя привыкнуть к этому слову: вдова, вдова, вдова, и Казимир сирота. А он лежит там, один, под ракитой, в земле… Кто бы мог подумать весной прошлого года, что все так будет – его нет, а я где-то за тысячи верст, в забое под землей в брезентовой куртке… Собирались летом в Анапу поехать, перед отъездом хотела завиться и маникюр сделать, Казик должен был поступить в школу для музыкально одаренных детей… А минутами все забываешь – нет ничего важней, кажется, этой лопаты и угля! И опять это утро на харьковском вокзале, душное, теплое, солнце и дождь, лужи блестят, и эта последняя его улыбка, такая милая, растерянная, ободряющая, и десятки рук машут из окон: «Прощайте, прощайте…» Да было ли все это? Две комнаты, тахта, телефон, на столе хлебница, много, много хлеба – белый, сеяный, сушки и опять белый, вчерашний, черствый, его никто есть не хотел… А теперь забутовка, разрез, забурилась вагонетка, обаполы, навалоотбойщики, шпуры, бурение… Как он говорит: «Пробуримся?» – и улыбнется как-то особенно».

А Котов, хмурясь, думал: «Эх, где ж ты, моя родина, город Карачев, Орловской области… как утром встаешь, подует ветерок с лесной стороны, от Брянского леса, воздух такой богатый… мамаше восемьдесят второй год пошел, осталась в деревне, фашисты там ходят, нет уж, не увижу… Даша разве понимает – вчера, говорит, Викентьев в получку девятьсот рублей принес, а ты четыреста восемьдесят шесть… Что ж я, шахтер? Дура ты, дура была, дура и есть. Вот скажу – сама поработай, в очередях стоять, язык чесать – это не работа по военному времени. Слава богу, здоровье есть, поработай на откатке. Жизнь со мной прожила, горя не знала… Ох, но и борщ же она варила в Карачеве! А то поедешь в Орел – сел в кабину, шофер Петя, выехали на шоссе, сады кругом, яблони, небо-то какое… нет лучше родной стороны!»

А Нюра Лопатина думала: «Ну пусть, ну и пусть, подумаешь… очень Латков этот мне нужен… и маманя правильно говорила… верно, лучше наших деревенских парней нет, хамло он такое. Не пойму, чего стонут, что под землей, что на земле… Девочки в общежитии хорошие, раз в неделю кино, радио, журналы… нет, лучше Саши моего нету и не было… а этот шумит, а сам небось к броне прижат… А Саша Сталинград защищает, крови не жалеет своей. А какой тихий, какой принципиальный, чтоб при девушке выразился… Латков, подумаешь, сразу видно – из детского дома… А мне что, – отцу с матерью каждый месяц посылаю, на курсы пойду, выучусь на электромонтера, сколько хочешь, вчера ходила тут одна девушка из комсомола, обещала записать… Вот только бы братик, да Саша, да дядя Иван, да дядя Петр, да Нюрин Алеша домой пришли живые… Да где уж, всех не дождемся, мама писала – Рукина Люба похоронную получила, Сергеева – на двоих сразу… А тут, конечно, в глубоком тылу, вот такие Латковы, а сам шахты боится до сих пор, по глазам видно. А на язык он скорый – городской паренек…»

Каждый как будто работает свою отдельную, особую работу, а в душном воздухе точно зазвенит пчелой высокая струна, тревожная, радостная, волнующая и молодое и старое сердце. И вот уже все люди в забое связаны между собой этой прочной, звенящей связью: и труд, и движения их, и тяжелая поступь откатчиц, и глухие удары кайла, и скрежет лопат, и