– Лупе возвращается завтра днем, – за обедом заметила Мона.

– Как ее самочувствие, все нормально? – спросил Мартин.

– Да, все хорошо, даже отлично. Славно будет снова увидеть их вместе с Куртом. Да, Лупе-то вполне здорова, а вот из Лос-Анджелеса слышно, что ее отец-генерал тяжело болен. Скверная рокировка.

– Давненько Курта не видел.

– Да ну? – Мона налила себе еще один стакан чаю. – А разве в четверг вечером ты его в аудитории не заметил?

Мартин едва не уронил вилку с насаженным на нее куском яблочного пирога.

– Как, и он тоже? Похоже, все там были в тот вечер.

– А что удивительного? Все мы – твои друзья, и нам интересно, как у тебя получается спектакль.

– И где же ты его видела?

– Вместе со всеми он поднялся на сцену. Мы перекинулись парой слов, когда он проходил мимо столика, где мы стояли. Я думала, ты тоже его заметил.

– Да нет… – Мартин выругал себя за столь нервную реакцию. Какие бы мотивы – если даже предположить их наличие – ни были у Курта Росса желать смерти своему дяде, уж в гибели-то Пола Леннокса он точно не мог быть заинтересован. Это обыкновенное совпадение. Мартин собрался с мыслями и снова повернулся к Моне.

– Да, Мона, кстати, – заговорил он – ты, наверное, заметила, что обе эти смерти не дают мне покоя. Я вроде как ошибка природы – детектив-любитель. И к тому же Пол был мне близок…

Мона допила чай и вопросительно посмотрела на Мартина.

– Да?

– Полиция считает (Мартин испытал странное удовлетворение этой ссылкой на авторитет сержанта Каттинга), что в бокале шерри, который Пол выпил по ходу действия, оказался яд. То есть некто – полагаю, Мона, я могу рассчитывать на твою сдержанность, – подмешал яд в тот момент, когда разбился второй бокал. Помнишь?

– Да… – В голосе Моны почувствовалась некоторая неуверенность.

– Я хотел бы попросить тебя набросать схему расположения людей вокруг столика.

– Так тебе ж это лучше знать.

– Возможно, и так. Но я хочу проверить свою память.

– Попроси доктора Грисуолда.

– Непременно попрошу.

– И что, тебе этого мало? – Мелодичный голос Моны слегка дрогнул.

– Да, но… Мона, в чем дело?

– Дай мне, пожалуйста, закурить.

Мартин протянул ей пачку, взял сигарету и себе, чиркнул спичкой. Наступила пауза – казалось, Мона с трудом подыскивала нужные слова.

– Мне кажется, Мартин, – заговорила она, – мне кажется, я понимаю, почему ты обращаешься ко мне и доктору Грисуолду, а не к Алексу с Синтией и не к Лешиным. Потому что думаешь, что ни он, ни я никак не связаны с Полом – ни в жизни, ни в смерти.

– Верно, – признал Мартин.

– Pues bien[60]… спроси доктора Грисуолда.

– Мона… Как тебя понимать?

– Помнишь, в четверг – о Господи, кажется, это было много лет назад, – я за чаем упомянула одного мужчину, который… не захотел остановиться? – Мартин кивнул, приглашая Мону продолжить, и, поколебавшись немного, она заговорила вновь: – Это был какой-то дурацкий пикник, все много пили и вели себя, как животные. Это были друзья Ремиджио; больше я на их сборища не ходила. Не знаю уж, был ли он пьян; по-моему, просто оказался в компании полузнакомых людей. В доме было пусто. Все произошло в саду. То есть могло произойти, если бы не появился Ремиджио. Благодарение Богу, лица его Ремиджио не успел увидеть, он убежал, едва услышав шаги брата… Так на картинах морских пехотинцев изображают. – Она улыбнулась какой-то бледной, совершенно не похожей на обычную улыбкой и добавила: – Мне кажется, в тот момент я возненавидела Пола Леннокса.

Мартин почувствовал, что он уже не так сильно, как прежде, стремится воздать по заслугам убийце Пола.

Они сидели в тишине, домашней тишине, такой же доброй, как прикосновение руки, когда ее внезапно нарушил громкий голос с отчетливыми интонациями диктора Би-би-си.

– Лэм! Лэм, старина, а я повсюду тебя разыскиваю! Какого хрена, ты должен больше, чем кто-нибудь, знать про эту диковину.

– Ну, что там? – Мартин посмотрел на Уортинга с еще большей неприязнью, чем обычно.

– Я обнаружил это на двери, когда поднялся к себе после обеда. Десять минут назад. А присобачить могли в любое время. Повсюду тебя разыскиваю, старик, может, пособишь? То есть как, по-твоему, стоит мне попросить бобби[61], чтобы охрану приставили? А? Как тебе кажется, моей бычьей шее ничто не угрожает?

– Ничего не понимаю, – пробормотала Мона, явно запутавшаяся в лабиринте англицизмов-уортингизмов.

– Ну и что ты там такого нашел особенного? – кротко спросил Мартин, благородно подавляя в себе сильное желание свернуть эту бычью шею немедленно.

– Смотри. – И Уортинг положил на столик третий рисунок Семерых с Голгофы.

Когда Мартин и доктор Эшвин появились в тот день у Грисуолда, тот сидел за фортепьяно, наигрывая развлечения ради отрывки из Гилберта – Салливана. Ожидая на крыльце, пока хозяин откроет дверь, Эшвин так и светился от радости. Мелодии Салливана были единственным, что трогало его антимузыкальную душу, да и то потому, что он помнил слова арий.

Когда экономка открыла дверь, ученый-музыкант как раз резко перешел от партии хора в «Иоланте»[62] к арии Микадо, и детективы-любители вошли в кабинет на словах:

Доктор Грисуолд оборвал игру и поднялся навстречу гостям.

– Какая приятная неожиданность. Рад видеть вас. – Он указал Мартину и Эшвину на стулья.

Вопреки обыкновению Эшвин сразу перешел к делу.

– Вы не представляете себе, Грисуолд, какую подходящую музыку вы выбрали, чтобы встретить нас.

Доктор Грисуолд с веселым удивлением потеребил бороду.

– Я вижу, Эшвин, Мартин оказывает на вас разлагающее влияние, вы уже, как и он, начали говорить на театральном языке. Да, кстати, – добавил он, поворачиваясь к Мартину: – Вчера вечером я наткнулся на занятный памфлетик в La abeja[63] – театральный журналист пишет о «Дон Жуане» Фонсеки как о «drama maldito», проклятой пьесе; вы бы, наверное, сказали иначе – «представление о бедах и несчастьях», что-нибудь в этом роде.