богатство, за мнимое положение в свете. О богатстве не знаю ничего, вероятно, его успели пошатнуть, но не в этом дело; положения же в аристократическом свете вы не достигнете, потому что для этого не получили подобающего воспитания и лоска, которые в ваши лета уже не приобретаются… Жена идет за мужем, а горе мужу, которого она должна вести за собою сквозь тесные ряды привилегированных! Лузинский, муж графини Туровской, останется мещанином; на ее визитных карточках "урожденная графиня Туровская" будет написано гораздо большими буквами, нежели настоящая фамилия; выскочку станут язвить на каждом шагу, и всю жизнь вас будут пожирать гнев и ненависть.

— Как вижу, вы ни во что считаете, что у меня есть талант, и что при помощи положения, представляемого мне женитьбой, я могу выработать себе и собственное блестящее положение.

Вальтер захохотал насмешливо.

— Талант! — воскликнул он. — Талант поэзии! Но кто же его теперь ценит? Что же он кому приносит, если этого таланта будут бояться, как серной кислоты, которая может облить и сжечь платья, если будут избегать вас, льстить вам, но будут еще сильнее ненавидеть и вредить сколько смогут? Обаяние гения непонятно Для толпы. Рядом с человеком, одаренным блестящими способностями, который усовершенствовал свой талант трудом и наукой, станет какой-нибудь светский хлыщ, отлично обладающий жаргоном гостиных, с заимствованными остротами, с запасом нахальства, и затмит самого гения. Знаете, чего достигают основательными литературными заслугами? Тернового венка и памятника на могиле, но не положения в свете. Кто думает вдохновением зажарить жаркое, тот святотатец: нужно служить идее, а не желудку. Рядом с этими дарами, бронзовые украшения ловких людей светят ярче настоящих алмазов. Слушают Тассов, которых мелодические стихи нежат слух, но если поэт во имя поэзии протянет руку, прося дружбы, или захочет прижать сердце к своему сердцу, его запрут в дом умалишенных.

Лузинский улыбался принужденно, но его мучило это упорное сопротивление.

— Почтеннейший доктор, — сказал он, наконец, с какой-то неловкой улыбкой, — я очень ценю вашу любезную заботу о моей участи, но прошу вас предоставить это мне. Я буду знать, что делать…

И оба замолчали.

V

Когда приготовляется на земле какой-нибудь громадный переворот, то все животные, существованию которых он угрожает, делаются инстинктивно беспокойными. Еще небо чисто, воды спокойны, воздух благорастворен, на горизонте ни одной тучки, но уже птицы летают в тревоге, животные прячутся, стада диких зверей бегут, сами не зная куда, потому что чуют, что повеял свирепый дух смерти и истребления. Нечто подобное в малых размерах совершалось в Турове, где все шло самым обыкновенным порядком, и ничто не предвещало неожиданных перемен, а между тем графиня, дю Валь, Манетта и дон Люис ходили, как ошпаренные, что-то предчувствовали, о чем то тревожились, чего-то боялись. Привидением, которое их встревожило, был, бесспорно, барон Гель-мгольд, который, хотя и превосходно маскировал свою игру, но всем сделался подозрителен. Нельзя было сказать, чтоб он явно ухаживал за которой-нибудь из графинь или ломился к ним насильно; напротив, казалось, даже был занят живой Манеттой. Графиня была бы очень этому рада, если б серьезно поверила, но опять Люис, хотя это и не должно было бы беспокоить его, приходил, очевидно, в дурное расположение духа, когда молодая француженка, словно наивно, сближалась с бароном Гельмгольдом, а дю Валь ходил задумчивый или печальный. Несмотря на то, что Люис весьма даже явно старался выжить барона из дома, гость притворялся, что не догадывается. В деревне визиты обыкновенно продолжительны, а Гельмгольд пребывание свое в Турове разнообразил еще поездками в Божью Вольку. Из всего семейства один только молодой горбатый граф наиболее был расположен к барону, который более нежели у всех у него заискивал. Очевидно, граф Туровский в чем-нибудь подозревал импровизированного приятеля.

Но так как не к чему было придраться, и истории заводить не следовало, то незваного гостя и терпели, день ото дня ожидая его отъезда. Но хуже всего было то, что так как уже раз посетил он паненок, следовательно, приличие не позволяло показать ему недоверия и запретить к ним доступ; и Иза самым нахальным образом приглашала его на чай, на полдники, на музыку, одним словом, под всевозможными предлогами.

Несколько дней, таким образом, барон прожил в незавидном положении, ибо необходимы и необыкновенный характер, и ловкость, чтоб удержаться почти насильно, на множество намеков закрыть глаза, заткнуть уши, идти напролом.

Барон в случае надобности был высоким салонным артистом, и с необыкновенной легкостью разрешал такие задачи, которые другого давно поставили бы в тупик.

Он лавировал до того искусно, что когда уже вот-вот хотели выпроводить его из Турова, он спасался к Богуню, а по возвращении оттуда затирал разговор, притворялся, что не понимает Люиса и сидел по-прежнему. Бывали минуты, когда он так забавлял и смешил горбуна, что тот забывался и утопал в весельи, но подобное расположение продолжалось недолго.

Наконец, однажды утром, графиня, которая постоянно была в нерасположении и тревоге, приказала лакею позвать к ней Люиса, как только он встанет. И прежде нежели барон пришел навестить хозяина, последний, послушный приказанию, отправился к матери.

Заложа руки за спину, графиня сердито ходила по комнате; ее чашка кофе стыла на столике.

Дю Валь сидел, протянувшись в кресле, и зевал; его как-то не особенно еще это беспокоило; а Манетта, словно мышка, перебегала из угла в угол, не выказываясь чересчур, а между тем не желая выйти, потому что ожидала чего-то любопытного.

Когда вошел Люис, графиня не успела поздороваться, как немедленно спросила:

— Когда же он наконец уедет?

— Кто? — спросил он, покручивая усики.

— Конечно, барон! Зачем он здесь живет? Вероятно, недаром. Люис пожал плечами.

— А почем же я знаю, даром или нет. Приглянулась ему Манетта: она с ним беспрестанно пересмеивается, и это его удерживает.

Графиня погрозила сыну.

— Сто раз я говорила тебе, чтоб ты выбил себе из головы Манетту.

— Мне нет надобности выбивать ее из головы, потому что она никогда там не сидела, — отвечал Люис.

Манетта взглянула на него и дала заметить знаками, что запишет это на его счет.

— Манетта служит здесь ширмой, — прервала графиня, — он малый ловкий и очень хорошо знает, что делает. Ручаюсь, что он завязал уже какую-нибудь интригу.

— С кем? — спросил Люис, садясь в кресло.

— С Изой или с Эммой. Иза, видимо, навязывается ему сама с таким бесстыдством, что я не могу смотреть без отвращения. Но ведь ты мог бы дать ему понять, чтоб он уезжал! Зачем он здесь сидит? Скажи ему откровенно, что мы никогда не