для внутреннего пользования, призванный лишний раз подчеркнуть уникальность социалистического эксперимента в Советском Союзе. В аппарате последнего была составлена схема будущей программы мирового коммунизма, в котором центральное место занимал следующий пункт: «Политика и экономика СССР, его революционное значение; обязанности пролетариата СССР в революционной борьбе других стран и наоборот»[1512].

Вторая и третья часть программы, по его мысли, должны были содержать характеристику «мировой коммунистической системы хозяйства» и периода после победы пролетарской революции. И вновь на первом месте оказался Советский Союз: при характеристике «переходного периода в тех или иных странах следует говорить не о переходе от капитализма к социализму вообще, а о переходе при наличии диктатуры пролетариата в одной из стран, т. е. в нашей стране». У такого подхода нашлись и противники, которые имели возможность познакомиться со сталинским письмом: «Принимая специальный раздел об СССР в программе, мы с одной стороны, слишком суживаем его значение и, с другой — ограничиваем программу во времени, так как значение СССР изменится немедленно после захвата власти в двух-трех решающих странах, когда все остальные разделы программы еще останутся в полной силе. Помимо этого, на программу будет наложен сугубо „русский“ отпечаток. Этого нужно избежать»[1513].

Мартовские предложения генсека Бухарин интегрировал в свой проект, который был датирован 3 апреля 1928 года. На него Сталин уже не дал развернутых замечаний, ограничившись пометками на полях. Так, он просил разъяснить в тексте «причины живучести» социал-демократии и вновь предложил подчеркнуть, что «СССР — как зародыш и прообраз будущего объединения (политического) народов в Мировом Союзе Советских Социалистических Республик», так и основа будущего «единого мирового коммунистического хозяйства»[1514].

И. В. Сталин тщательно правил проект программы Коминтерна, подготовленный Н. И. Бухариным

Апрель 1928

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 136. Л. 39, 86]

Дальнейшее обсуждение проекта должно было вестись в узком кругу лидеров ВКП(б), включенных в программную комиссию. В нее не вошел Ломинадзе, но именно ему Сталин направил проект с просьбой срочно дать свои критические замечания. В тот момент Ломинадзе все еще находился в Берлине, но не отреагировать на просьбу своего покровителя, конечно, не мог. Его пространные комментарии корректировали проект программы слева, подчеркивая в противовес бухаринской теории «врастания в социализм» конфликтный характер этого процесса. Тезис о том, что «система военного коммунизма для важнейших стран Европы ввиду существования СССР становится менее вероятной», был полностью отвергнут. Напротив, подчеркнул Ломинадзе, «правильным будет как раз обратный вывод: и гражданская война, и интервенция со стороны всего капиталистического мира будут носить для первых советских республик в Западной Европе гораздо более ожесточенный характер, чем это было в СССР»[1515].

Сталин возвел своего выдвиженца едва ли не в ранг придворного теоретика, заявив в ответном письме Ломинадзе, что «был приятно поражен» его замечаниями, хотя и поспорил с явно левацким тезисом о том, что в наиболее развитых странах рыночные отношения безболезненно отомрут сразу после победы пролетариата. В сопроводительном письме берлинский адресат просил генсека ознакомиться с его критическим комментарием «лично и не показывать его никому». Очевидно, что в устах Ломинадзе речь могла идти только о соавторе программы — Бухарине. И здесь Сталин предпочел усилить давление на последнего, предоставив тому копию замечаний. Одновременно он сообщил Ломинадзе, что сделал это «во-1) потому, что скрывать тут нечего, и во-2) потому, что Бухарин знал о том, что Вы пишете замечания». Закрутив таким образом типичную для себя интригу, генсек одновременно подсластил пилюлю, которую пришлось проглотить его выдвиженцу, подчеркнув, что «Ваши замечания, 9/10 из них, учтены как правильные по существу и вполне уместные с точки зрения архитектоники»[1516]. Все это запрограммировало дальнейшее обострение конфликта между Ломинадзе и Бухариным, которое достигло своего апогея в кулуарах Шестого конгресса Коминтерна. Генсек же продолжал оставаться в комфортном положении «третьего радующегося».

Опубликованный проект программы Коминтерна с пометками И. В. Сталина

25 мая 1928

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 173. Л. 153]

«Записку Поллита считаю недопустимой»

Письмо И. В. Сталина членам Политбюро ЦК ВКП(б)

1 июня 1928

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 290. Л. 9–9 об.]

Так или иначе, разница в подходах и оценках соавторов программы Коминтерна не была столь значительной, чтобы стать главным катализатором раскола в «дуумвирате». Весной 1928 года таковым являлся вопрос о сохранении нэповских принципов во взаимоотношениях государства и крестьянства[1517]. Впрочем, для Сталина не существовало мелочей. В мае 1928 года разгорелся очередной советско-английский конфликт вокруг нелегального финансирования компартии Великобритании через представительство Московского народного банка в Лондоне. Лидер партии Гарри Поллит попытался заступиться за нескольких своих товарищей, работавших в советских загранучреждениях и спешно уволенных, чтобы затушить скандал. О его письме стало известно генсеку, и он в неожиданно жестком тоне высказался по этому не слишком значительному поводу. Подобные выговоры в отношении иностранных коммунистов были нередки, но здесь Сталин обрушился на своих ближайших соратников: «Меня поражает поведение Бухарина и Пятницкого, которые не нашли нужным дать отповедь зарвавшемуся хулителю СССР и нашей партии, не имеющему, оказывается, возможности подождать с вопросом ввиду „неотложных дел“ и требующему от ЦК ВКП, состоящему, должно быть, из „бездельников“, немедленного рассмотрения вопроса»[1518]. Вопрос о том, что здесь доминировало — сталинская природная раздражительность или хладнокровный расчет прожженного политика — остается открытым.

Но вернемся к проекту программы Коминтерна. 7 мая 1928 го-да этот документ за подписями Бухарина и Сталина был опросом одобрен членами Политбюро, а затем внесен на рассмотрение Исполкома Коминтерна. Хотя документ такого масштаба до принятия на конгрессе требовал предварительного обсуждения на съездах «национальных секций» (одной из которых являлась и сама партия большевиков), времени для этого уже не было. Не было и готовности вести открытые дискуссии по принципиальным вопросам, которая отличала атмосферу первых конгрессов Коминтерна.

Срочно созванная Президиумом ИККИ программная комиссия уже не имела ни времени, ни политической смелости для серьезной проработки проекта. Сталин не появился ни на одном из трех ее заседаний. Вызванные из-за границы члены комиссии не получили возможности внимательно прочесть представленный им объемистый документ, еще не переведенный на иностранные языки, и были вынуждены довериться авторитету лидеров российского большевизма. Их поправки носили редакционно-дополняющий характер, не затрагивая ни структуры, ни основных положений проекта, подписанного Сталиным и Бухариным[1519].

25 мая он был одобрен и вскоре опубликован в журнале «Коммунистический Интернационал».