Когда свершатся все исчезновенья,

Я обрету свое освобожденье!

Наверное, эта песня осталась бы безнадежным, никому не нужным жестом отчаяния, но, по мере того как звучал и звучал прекрасный голос и наполнял собою ночь, вдруг начало происходить нечто странное. Сначала мелькнула вспышка света на подоле платья девушки, и затем в считанные мгновения ее окутало волшебное сияние. Красота озарила ее изможденное лицо, ее жалкие лохмотья превратились в прекрасные царственные одежды.

Радуга залаял, запрыгал вокруг девушки. В лучах сияния его шкура снова расцвела разноцветными светящимися полосками. Джафир вытаращил глаза, прикрыл рот ладонью. Малявка дрожал, гадая, что это может означать.

И вот тогда-то на крыше вдруг появился некто. Он вышел из темноты, осторожно ступая.

— Аист! — вырвалось у Малявки.

Аист не ответил ему. Он торжественно приблизился к принцессе и опустился перед этим сверкающим видением на колени. В руке он сжимал золотую монетку. Наклонившись, он почтительно положил ее к ногам Дона Белы.

— П-принцесса, ты бе-една. При-ими наши да-ары!

— Аист? — окликнул его Малявка. — Аист, ты меня слышишь?

Но тут один за другим появились спутники Аиста, и Малявка, онемев от удивления, стал наблюдать за тем, как его старые приятели из «Царства Под» кладут к ногам принцессы свои дары.

— Этот древний амулет сохранит тебя от злых чар.

— Эта лента подарит тебе мудрость.

— Этот шар позволит тебе увидеть то, что не открыто глазам.

— Принцесса, я дарю тебе эту лампу.

«Поддеры» простерлись ниц, озаренные волшебным сиянием.

У Боба размылись руки и ноги, немилосердно разболелась голова, на которую давила тесная и тяжелая маска. Ночью ему не раз хотелось снять ее, но он боялся, что потом не сумеет снова надеть или уснет с открытым лицом. На самом деле он гадал, имело бы это значение, если бы и случилось. Если событиям грядущего дня суждено было произойти, какая разница, что будет делать или, наоборот, не будет делать он? Воспаленными, высохшими от бессонницы глазами он смотрел на толпы паломников. Как верно они совершали священное бдение! Их глупость была смешна Бобу, но тут он подумал о собственной глупости и позавидовал простой и чистой вере этих людей.

Раджал дрожал, но чем была вызвана дрожь, что его больше пугало — события шедшей на убыль ночи или дня, который вот-вот должен был наступить, — он не понимал. Перед его мысленным взором вновь и вновь представали мгновения смерти визиря. Раджал никогда не представлял себе, что способен на такую силу гнева, что такая дикая, яростная злоба может овладеть им. Это пугало его, из-за этого ему было не по себе, и он пытался прогнать из памяти ужасное зрелище. Он думал о Кате и гадал: что же ей довелось пережить. Ее готовность к самопожертвованию изумляла его, но он решил, что она была готова пожертвовать собой из любви к Джему. Это Раджал был готов понять, это он хорошо помнил с тех пор, когда был глуп. Он вспомнил о Бобе, который сидел рядом с ним, и задумался о том, насколько он глуп теперь. Смущенно, робко он протянул руку своему новому другу.

А Боб думал о Полти. Ему и прежде приходилось разлучаться с Полти, но никогда их разлука не была такой бесповоротной. Даже теперь он спрашивал себя: пошел ли бы он за Полти вновь, если бы тот позвал его? Если бы Полти простил его? Боб зажмурился, сморгнул застлавшие глаза слезы. Он ничего не мог с собой поделать: узы, привязывавшие его к прежней жизни, пустили слишком глубокие корни и стали крепкими, словно стальные цепи. Почувствовав рукопожатие Раджала, Боб попытался думать о своем новом друге и о том, что ему может принести дружба с ним. Да. Это было хорошо. Это было правильно. Он уже не мог возвратиться назад.

Раджал сглотнул подступивший к горлу ком. Не решаясь повернуть голову, он крепче сжал худую руку Боба. Алые лучи расцветили небо над пустыней, над Священным Городом встало солнце. Тут же запела фанфара, и двое молодых людей, вздрогнув, отпрянули друг от друга. Почетные гости зашевелились, стали занимать положенные места. Некоторые из них, спавшие, прислонившись спиной к колоннам, очнулись и вскочили. Мгновенно утихли храп и посапывание, вновь забили барабаны. Стражники вышли вперед и приготовились распахнуть тяжелые створки величественных кованых дверей Святилища Пламени. Паломники опустились на колени, принялись бить поклоны и бормотать молитвы.

Как только из Святилища вышли старейшины, Раджал сразу заметил, что с ними что-то не так, но что именно — не понял. Не успел сосчитать, а то бы убедился, что их осталось десятеро. Но у него не было времени на это. Его отвлек султан. Без маски, в съехавшей на сторону мантии, в полном отчаянии, Калед бросился к краю ступеней, шатаясь, словно пьяный. Его налитые кровью глаза уставились на толпу, но он тут же обернулся и бросился к тому, кого считал калифом Куатани.

— Брат, все кончено! Брат, поцелуй меня перед моей смертью!

Ужас охватил Раджала, когда султан, схватив его за одежды, резко рванул к себе, а потом попытался сорвать с него маску. Раджал вскрикнул. К нему кинулся Боб. В следующее мгновение маска, скрывавшая лицо Раджала, могла упасть на ступени, но на этот раз отвлекли султана.

Это было милосердием судьбы. Однако милосердие оказалось кратким.

В толпе паломников возникла странная сумятица. Люди толкались и кричали. В изумлении Калед отвернулся от Раджала и уставился на щуплую старушку, которая поднималась по ступеням рубиновой лестницы. Это была мать-Мадана, Ламми! Ее жалобные причитания жутко звучали на фоне лиловой, как кровоподтек, зари. Калед увидел, что нянька не одна, что следом за ней шествует процессия, совсем непохожая на ту, что двигалась по церемониальной дороге ночью. За старухой-рабыней неровным рядом следовали пятеро Хранителей-Таргонов. Как они протолкались к лестнице, султан понять не мог, но быть может, их ноша была слишком страшна и потому перед ними была готова расступиться самая тесная толпа.

Четверо Таргонов шли, подняв руки над головой в знак скорби, а пятый нес неподвижное холодное тело стройного длинноногого юноши.

Калед пал на колени и громко застонал.

Мать-Мадана с трудом поднялась по ступеням. Ее глаза пылали страшным огнем. Дрожащими руками она указала на труп принца, а потом — на султана.

— Убийство, — прошептала она и тут же выкрикнула: — Убийство!!!

— Ламми... Ламми, — ахнул султан в смятении и страхе и протянул руке к старушке; казалось, он готов обнять ее и плакать у нее на груди, как в то давнее время, когда он был ребенком, а она — его нянькой.

Но она отшатнулась от него. Султан грубо схватил ее за плечи.

— Ламми!

— Убийство! Убийство! — в ярости повторила мать-Мадана и ударила султана по лицу.

Это было богохульством и государственной изменой. К старушке бросились стражники. Отчаяние охватило султана. О Ламми, Ламми!