– Все развлекаетесь? – укоризненно спросил спускающийся человек. Был он стар, лыс, приземист, из тех, про кого говорят – поперек себя толще, хотя в необъятности талии не ощущалось той нездоровой рыхлости, что присуща жертвам собственного аппетита, скорее уж – основательность, массивность, авторитетность, опредмеченная в столь приметной фактурности. Танк, а не человек.

Поначалу Свордену Ферцу показалось, что в прозвучавшем вопросе не содержится ничего, кроме вежливой просьбы посторониться, но когда он прижался к перилам, уступая старику дорогу, тот не воспользовался любезностью, а остановился на несколько ступенек выше, так, чтобы встать примерно вровень со Сворденом Ферцем.

– Развлекаетесь, значит, – повторил он уже не вопросительно-укоризненно, а просто – укоризненно. – Эх, молодежь, молодежь… – достав из карманчика комбинезона платок, старик промокнул покрытую старческими веснушками лысину. – И о чем вы хотите спросить Его? – именно так, с большой буквы и прозвучало притяжательное местоимение. – Какой очередной благоглупостью желаете отвлечь?

– Отвлечь? – переспросил Сворден Ферц. Почему-то его заинтересовала не личность, удостоенная столь уважительным и попахивающим замшелым клерикализмом эпитетом, сколь ее занятия, от которых ему предстояло ее оторвать.

– Да, отвлечь, – буркнул Человек-поперек-себя-шире.

Только сейчас Сворден Ферц вдруг сообразил – попытайся он миновать занудливого старика, то без изрядной доли насилия ему это не удастся – Человек-поперек-себя-шире герметично закрывал путь наверх.

– Обещаю никому не мешать, – клятвенно поднял руку Сворден Ферц.

– Одно ваше присутствие уже помеха, – почти огрызнулся старик. – Тем более когда Он опять при смерти…

Фраза резануло ухо парадоксальностью. Он опять при смерти… Веяло от подобных слов не столько трагизмом, сколько усталым предчувствием: опять ничегошеньки не выйдет…

– Может, нужна помощь… – Сворден Ферц запнулся, поняв двусмысленность предложения.

– Он лежит. На своей любимой кушетке, укрытый пледом, окна занавешены и только лампа. Лежит и смотрит на дурацкие детские рисунки, – подбородок у старика задрожал, глаза заблестели от сдерживаемых слез. – Лежит и смотрит, лежит и смотрит… Кто уж там только не был, даже тот, – старик неопределенно кивнул куда-то в сторону, а распущенный рот на мгновение сложился в презрительную усмешку, – со своей псарней. Все стаканами баловался, фокусничал. Как-будто фокусов его не видели! Циркач, как есть – циркач.

Старик выудил из другого кармана фляжку, отвинтил крышечку и осторожно глотнул. Сворден Ферц учуял странный фенольный запах, никак не вязавшийся ни с лекарством, ни с горячительным.

– А ведь я его предупреждал, Циркача-то. Так прямо и говорил в глаза его нечеловечьи: брось, мол, Циркач, свои выкрутасы. Здесь дело серьезные, а ты зверинец устраиваешь. Если у Него все стены детскими калябушками увешаны, еще не значит, что Он в детство впал. Но тот все не унимается. Давай, говорит, так устроим, что человечество на две неравные части разделиться. Одна, мол, вверх махнет без оглядки, а другая страдать останется. Те, что вверх рванут, тоже, конечно, страдать будут, но по своему, по нечеловечьи… Тьфу! Клоун сраный. Фокусник! Развеселим, так сказать, старика, потешим, хороводы, пляски, скоморохи, – он вздохнул.

Сворден Ферц слушал весь этот горячечный бред и перед глазами вставала картинка лежащего на кушетке человека в полосатой пижаме с золотыми пуговицами и кистями, изрезанное морщинами сухое лицо, напоминающее ритуальную маску островных дикарей, полуприкрытые глаза и бесцветный, пересыпчатый, как песок, голос, иссушенный бесконечным и уже бессмысленным странствием по пустыне жизни: “Ну зачем вы меня мучаете… умирать – препаршивое занятие…”

Человек-поперек-себя-шире подозрительно глянул на Свордена Ферца из под морщинистых, словно черепашьих, век и ткнул коротким пальцем чуть ли ему не в лоб:

– Уж не за этим ли пожаловали? Уж не Циркач ли вас послал? Благую весть, так сказать, протрубить над смертным одром?

– Не знаю никакого Циркача, – сказал Сворден Ферц, ощущая неодолимое желание схватить старика за палец. Схватить и потрясти в обманчиво-дружеском пожатии, чтобы того от боли скрючило.

Будто почувствовав, старик отдернул руку и вновь приложился к фляжке.

– Это ничего не значит, – объявил он Свордену Ферцу, обдав очередной порцией фенольного дыхания. – У него этих обличий, что платьев в гардеробе у модницы. Эк… – икнул старик от внезапно осенившей идеи. – Э-э-э, Циркач? – осторожно, можно даже сказать – опасливо спросил он Свордена Ферца. – Фокусник? Ткач? Фантош?

Ничего не оставалось, разве что досадливо поморщиться.

– Что ж вы так, – суетливо задвигался старик, пытаясь сообразить к какой стороне лестницы лучше прижаться, – своим ходом, ножками, ножками, скромненько так… Шуткуете все, – угодливый хохоток, препротивно прозвучавший из старческих уст, – шуткуете, мол, куда еще это старичье списать, древних мудаков, хе-хе… Оплошал, оплошал, признаю! Разделяю целиком и полностью! Все ваши задумки, так сказать…

– Я могу пройти? – стариковское лебезезение становилось непереносимым.

От удивления тот даже руками всплеснул:

– Ваше превосходительство, да неужели вы думаете, что я здесь на посту?! Страж, так сказать, покоя и недвижимости?! Что вы, что вы! Как можно! Да при моей-то немощности стариковской да супротив ваших возможностей! Помыслить-то смешно! Умоляю… нет, слезно прошу – поспешайте, поспешайте!

Он еще и на колени бухнется, испугался Сворден Ферц, поднимай потом такую тушу. А вдруг не удержишь? И он живо представил как Человек-поперек-себя-шире внезапно сворачивается в огромный упругий шар и скатывается вниз, сталкивая упрямого и нежеланного посетителя с лестницы.

– Он ждет, ждет, – зашептал старик. – Не верит, а все равно ждет. Помните ведь его присказку, мол, умирать – паршивое занятие, а это, если хотите, не отчаяние, как та дура нас всех убеждает, – он потряс угрожающе кулаком, видимо адресуя его неведомой дуре, – это надежда. Да-с, надежда! Крохотная, вот такая, – показал он, – но все равно – надежда… Теплится в нем, вот-вот погаснет…

– Сделаю что могу, – устало сказал Сворден Ферц. Ни сил, ни желания разубеждать старика. Их оставалось в аккурат мерно покачивать головой в такт потоков старческого маразма. А ведь ему еще подниматься по невыносимо длинной винтовой лестнице на самую вершину Белого Клыка!

Закралась крамольная мыслишка: а может, ну его? Разве там хоть кого-то ждут? Разве там хоть кто-то обрадуется очередному посетителю? Не попадет ли он в еще худшую трагедию или, не дай бог, комедию положений, где его вновь примут не за того, кем он на самом деле является? За Фокусника, за Циркача, за клоуна какого-нибудь? Тем более там, наверху, некто ждет смерти… или даже жаждет… Ему эскулап нужен, а не клоун…

Старик сохранял чертовски раздражающую позу униженного просителя и, возможно, поэтому на мгновение потерял бдительность. Все казалось сыгранным отлично – без сучка и задоринки, на грани гениальности простоты, что стороннему взгляду представляется неподдельной естественностью, в которую, на самом деле, рядится самое что ни на есть развязное лицедейство.