– Возмужал, возмужал! – трясла Вера мою руку. – Силищи-то!

Обнять ее я не решился, а хотелось – будто родного человека встретил после долгой разлуки.

– Почаевничаем? – Она глядела весело. – Или спешишь? – Я не спешил, но помнил, какие трудности с питанием были у Кочергиных и мялся. – Не стесняйся. – Вера засуетилась, двигая кастрюльки. – Мы немного оклемались. Мне зарплату прибавили, паек стали давать на работе. Так что поднимаемся…

А у меня в памяти потекли воспоминания о тех днях, неделях и месяцах, что провел среди этих простых людей, теплел сердцем, учился добру, жизни…

– Твоя бывшая подруга, Нинка, совсем расфуфырилась – королевой ходит, в нарядах вся. Где-то новый дом приглядели со своим безруким, покупать хотят…

Прошлая обида, так яро сжигавшая меня, давно прошла – потухла и золы не осталось. Пусть Нина будет счастлива. Пусть. Каждый человек имеет на это милость, если живет по совести, честно… Я бы ей не смог дать тех радостей, что она получает замужем. Пусть, возможно, мнимых, пусть, но все же…

– А у нас танцплощадку открыли в сквере у клуба. Духовой оркестр играет. Вся молодежь там, даже подростки…

Слушал я Веру и вдруг коварная мысль сверкнула зло, как глаза хищного зверя. Подумалось: «Раз танцы, значит обидчики Катюхи там будут коленки гнуть и особенно в выходной день. Раньше, в старину, мерзавцев на дуэль вызывали и стреляли их без пощады, а я свою дуэль устрою: подкараулю после танцев того, главного, – он наверняка надругался над Катюхой – и посмотрим кто кого…» Запала зацепная мысль, окатила ознобом отрадной мести, даже не все я улавливал, что говорила Вера.

«Но сыграть ту дуэль один на один надо, без свидетелей – времена другие: много стало заступников у подлецов – и после того, как справку получу в сельсовете, чтобы никаких помех не было. Оправдание я себе, если понадобится, обеспечу: подговорю друзей, покажут, что был с ними…»

* * *

Выждал я дня три и пошел в сельсовет, и хотя не боялся Хрипатого ни с какой стороны, все равно тревожился: вдруг высокий начальник обманул или забыл позвонить, или Хрипатый доказал ему свою правоту и они договорились не отпускать меня – ведь одного поля ягодки, или даже не подчинится Погонец партийной указке?.. И все же надежда на то, что мое взяло, гасила поволоку сомнений, высвечивала желаемое, как зажженная лампа высвечивает темные углы. И еще бились мысли о том, как повести себя в сельсовете: напустить обиду, не здороваться, не разговаривать, или же по-хорошему, по доброму, как положено? Ведь и Лизу я осудил тот раз резковато и, может, зря? Как с ней быть?.. Вроде и мелочи это, но мелочи веские, значимые для себя и для других… Поколебавшись, я все же решил войти в контору с легким сердцем, светлым лицом.

Лиза, едва взглянув на меня, опустила голову, стала быстро-быстро перебирать бумаги и даже не ответила на мое бодрое: здравствуйте!

– Здесь? – стараясь не спешить с выяснением отношений с зазнобой друга, как можно мягче, спросил я.

Но Лиза вдруг протянула мне какую-то бумагу, молча, с холодком во взоре. Непроизвольно я взял ее. В глазах мелькнули буквы: справка дана… Вот она, заветная! Камень свалился с плеч, и радость где-то таившаяся, встряхнула меня.

– Не обижайся, Лиз, на меня, дурачка. Погорячился я прошлый раз. Разжег меня твой начальник.

И тут приоткрылась дверь, выглянул из-за нее Хрипатый, видимо, услышавший мой говор. Глаза его сделались еще злее, чем тогда, при нашей перепалке, – истино зверские. Когда-то в лесной чаще подстрелил я волка. С такой же злой яростью смотрел на меня раненый хищник… Я даже обомлел и осекся, не договорив. А Погонец скользнул взглядом дальше и глухо прохрипел:

– Ты мне сводку подготовила? – Это он Лизе. И она засуетилась с заметным испугом, захватала бумаги.

Понял я – уходить надо. Замириться с Лизой можно и в другом месте, а с Хрипатым говорить не о чем.

3

Задуманное не давало покоя. Так и этак обкатывал я в мыслях свою тайную затею: тревожился, сомневался, горел нетерпением, вновь отступал, и всякий раз острота обиды пробивала сторожок совести, как шило пробивает ткань мешка, и мало-помалу, исподволь, вязался план мести. Но никому, даже лучшему другу Паше, не открылся я в опасной задумке. И в субботний вечер, впервые после возвращения из города, пошел на танцы.

Подваливала сенокосная пора, жаркая и по погоде, и по труду, и молодежь урывала момент: гуляла с потемок до петухов, а кто миловался – и до рассвета. Не многие могли усидеть дома в столь окрутные весельем вечорки.

Сначала я хотел зайти к Паше и с ним заявиться на пляски, но раздумал, переломил то ложное чувство постыдной вины, что томило меня в провале Катюхиного позора, и пошел один.

Сумрачно, душно, хмельно, неспокойно. Мысли уносятся в бесконечность, тают, не находя зацепки. Гармошка зовет, ласкает слух, нежит сердце…

Утонули в ломовом веселье все звуки: голоса, смех, переливы плясовой. Подошел я к гульбищу незаметно, таясь за плетнем, осмотрелся. Федюха Сусляков сидел на табуретке, рвал в широкой растяжке меха гармоники. В кругу неразбериха – отплясывали «полечку». У прясел и на бревнах кучки молодежи. По возрасту, по дружбе, по соседским близостям сошлись они в разноголосье веселья. Слева ребята с нашего, приозерного края. Среди них, крупнее всех, Паша – мой друг. Раненько прилетел, а я колебался: идти к нему или нет. Спокойно, даже враскачку, пошел к ним.

– Стрелец появился! – заметил меня первым Андрюха Куликов. Ребята обернулись, а Паша зацепил рукой за плечи.

– Управился со своими делами?..

Думалось: стоит мне появиться на танцах, как смолкнет гармошка, остановится круг и все будут смотреть на меня. Кто с ехидцей, кто со злом, кто в любопытстве, кто равнодушно… Но ничего такого не произошло. Федюха, видимо, не заметил меня или специально, понимая важность момента, все так же лихо выкручивал меха гармошки, а бившиеся в пляске парни и девчата и вовсе держали взгляд друг на дружке и не до меня им было.

– Учиться собрался, в город?

– А куда еще? У Стрельца голова ни чета твоей: на одни пятерки в школе шпарил, а ты на троечках ехал…

Разговор, улыбки. Я не отвечал, пожимал руки друзей, и легчало на сердце, и светлело. А вскоре и гармошка, рыкнув, затихла. Поднялся Федюха с табуретки, поставил на нее свою трехрядку и к нам.

– Все, Стрелец, последнюю недельку гуляю – в морфлот иду…

И пошло-поехало, понеслась душа в рай. Разве можно передать словесно тот охват чувств, которые возникают в шумливом настое молодежного гулянья? Они почти гасят мысли, и движешься, и говоришь, подчиняясь в большей степени чувствам нежели разуму. Вот и я через некоторое время выскочил в круг, на пляску. А затянула меня в него Маня Огаркова. И на руку мне – подвижка на мою задумку: пусть все видят, что я на гулянье, а уйти с улицы можно и втихаря, незаметно. Стукнул я каблуками в набитый до кирпичной твердости земляной круг и пошел, пошел туда-сюда, ловя звуки гармошки, хлопая по бедрам руками и видя лишь трепыхавшуюся юбку Мани да белое пятно ее улыбчивого лица. Ближе оно в лихом вызове, в искрометности глаз, дальше. А тело играло всеми жилками, налитыми мышцами, и вроде земли не было подо мной, а парил я в мареве охмеляющего буйства.