– На тебя показывают.

Я:

– Это по злобе, из-за зимней драки. Кого угодно спросите с наших вечерок любой подтвердит, что я там был весь вечер…

И спрашивал, и подтверждали, и уехал следователь ни с чем, и вот развязка.

Первым кинулся на меня все тот же негодяй, за ним, почти сразу – остальные, окружая. Но я не поймался на их уловку, не стал валить ударом подонка, теряя время, хотя мог это сделать запросто, а резко отпрянул к березе, мощной, в два охвата, прижался к ней спиной.

Тут-то и подвернулся новенький, незнакомый крепыш. Он легко ушел от моего хука и достал кулаком мне в челюсть. Удар едва не оторвал меня от березы, гулко ухнул в голову, заволок глаза легкой пеленой, сквозь которую я увидел замах подонка и успел отклониться. Сильный тычок пришелся в плотный ствол дерева: вскрик, согнутая черная фигура, и вновь быстрый выпад того, коренастого, и в печень. Боль стрельнула шилом под сердце, и понял я, что какой-то истиный боксер садит мне точные удары, и уловил момент – заехал и ему в подбородок. Не ожидал, видимо, мой противник этого, отскочил подальше, а тут повисли на руках те, двое, стали заламывать их. Удар, еще удар. Боль, вспышка искр, и вдруг дикий рык и не менее дикий вопль. Обвисли освобожденные руки, и все еще удерживаясь на ногах, я заметил Урмана, рвущего ягодицы подонка. И хотя слабость растеклась по телу от полученных тумаков, все же съездил я в лицо ближнему нападавшему. Да крепенько: под кулаком какие-то брызги разлетелись, а пес на крепенького кинулся, и когда тот махнул ногой, пиная его, вцепился обидчику в икру. И побежали в глубь рощи мои противники, а я стал отзывать Урмана – спасителя: до полусмерти бы забили меня негодяи, а то бы и вовсе покалечили.

Рокот машины послышался. Свет фар метнулся где-то за лесом, и все стихло…

5

Вечер начал настаиваться, когда пришел ко мне Паша. Присели мы в дровнике, где я колол дрова с самого обеда, и рассказал я про ночную потасовку.

– Гляди-ко, говноеды, не побоялись в деревню пожаловать. Знать бы – печенки бы отбил за Катюху. Задницей бы его о землю, чтоб не пакостил больше…

Не утаил я от друга и про свою ходку в Иконниково.

– Быстро оклимался гад, – посетовал Паша, – видно, маловато ты ему дал. Надо бы поплотнее пощупать сапогами.

– Милиция услышала вопли и помешала…

Разговоры, разговоры… А потом потрогал Паша мои руки и поднял брови:

– Накачался. Давай поборемся.

И сцепились мы. Да разве устоишь против Пашиной хватки: уловил он момент и поднял меня на руках, а сам с натугой:

– Ну, куда тебя бросить?

Задело меня это бессилие:

– А давай подеремся понарошку?

– Как это? – Паша даже откачнулся.

– Постукаем друг друга вполсилы…

Отскочили мы на пару шагов в разные стороны и, как петухи, запрыгали.

Занес Паша руку в замахе, а я юркнул под нее и бац другу в раздвоенный подбородок, аж голова его откачнулась. Осерчал Паша и ринулся на меня, что раненый медведь на охотника, а я увертками, увертками от его маханий и легонько в самую «пипку» носа тычком.

Слезы накатились Паше на глаза, опустил он руки.

– Ну тебя. Драться ты и в самом деле мастак, а силенку еще копить надо…

Ушел Паша, а я присел на чурбак, оглядывая ворох березовых полешек, и услышал жалобное поскуливание за спиной. Обернулся, а из-под ворот Урман выползает, непривычно вяло, без радости. Не понял я необычности его поведения, вскочил и к нему. Вижу в глазах у пса такая глубокая, почти человеческая тоска, такая жаль, и слезы, крупные, чуть ли ни в горошину, текут на мелкую шерстку морды.

– Ты чего, Урманка, чего?! – Схватил я кобеля, пытаясь поднять на ноги, и почувствовал вялость в его теле: тряпка тряпкой, будто и мышц упругих никогда не было, а под руками горячая мокрота. Кинул взгляд на ладони – кровь, густая, темная! Тиснула сердце боль. Затрясло меня, как в лихорадке, подтянул я Урмана на колени, а он руки мне лижет горячим еще языком, вяло так, виновато, и скулит, скулит…

Затемнело перед глазами, раздвинул я шерсть, ставшую вроде тоже черной, а на лопатке две пробоины в птичий глаз.

– Кто тебя стрелил, Урманка, кто?! – Спазмы сдавили горло до боли. Смешались мои слезы с собачьей кровью. А пес в последний раз лизнул мои пальцы да так и затих с вываленным языком.

– Гады, гады! Ну причем тут пес!..

Плакал я почти навзрыд, чувствуя, как остывает тело моей собаки, и жег мысли в предположениях: кто? Зачем?..

Расспрашивал я после долго и ребятишек, и ровесников, и взрослых – видели ли что, слышали, но безрезультатно: может, и видели, может, и слышали – только молчок. Лишь через годы я узнал, что подстрелил моего пса, бегающего, как и все деревенские собаки, свободно, Серега Усков – тот, что получил от меня под дых на танцах, при всех, и сделал это не только по злу, но и по науськиванию иконниковских подонков, в сговоре с которыми находился. Он и про вечеринку у Федюхи доложил моим недругам…

С особой остротой заиграли мысли. Почему-то припомнилось все: от самого начала учебы в райцентре до драки в роще – весь долгий, полный событий год. И подумалось: как далеко может зайти зло в своем раздоре! Из-за маленькой булочки, из-за моего заступничества за униженного одноклассника повязалась столь долгая вражда, так жестоко зацепившая близких мне людей: на всю жизнь получила черноту в душу Катюха, оборвалась и, видимо, навсегда наша с ней светлая дружба, сердечная привязанность, потухли радужные мечты. Не мало горестей накатилось и на меня. И дед в последнее время как-то осунулся, помрачнел, стал молчаливее, в глазах потерялись искорки: Дарья Шестова, тоже опаленная бедой, добилась своего – уехала из родной деревни, уехала тихо, незаметно. Потерял дед близкого человека, отраду. Да и матушка не мало рвала душу из-за меня. Пес застрелен… А имел ли я право втягивать других в пропасть зла? Пусть непреднамеренно, косвенно? Ведь из-за моих принципов и поступков они пострадали? Не лучше ли было бы воздержаться от поиска правоты, плюнуть на справедливость, поступиться совестью? Но можно ли прожить всю жизнь с опоганенной душой? Да и удержишься ли с краю – никуда и ни во что не вмешиваясь? Зло, если его не остановить в малой волне, поднимется таким мутным валом, такой силой, что захлестнет и размоет любые берега, как размывают их шторма не только на морях, но и в больших, и в малых озерах. Нет, не удержаться с краю, не спастись, и не закрыть мне глаза на паскудство, не отстраниться от истины, не одолеть совесть. И гасить надо зло в любом ключе. Надо…

Отмяк я чуток душой, выровнял землю на бугорке, закрывшем моего пса, и мысленно потянул себя в иные дали, в иную жизнь – ту, что ждала меня в недалеком времени.