Эллен продолжала чистить клубнику, раздраженно перебирая пальцами: на ее мужа нападал посторонний человек.

– Он видит то, чего не видите вы, – вспылила она. – Никто из нас не видит.

– И что же это?

– Он видит, что все погибло. Он очень впечатлительный… Порой мне кажется, что в нем больше женского, чем во мне. А еще у него развито предчувствие. Он такой… мистик. Он жадно проглатывал все астрологические журналы, которые я раньше приносила домой, а теперь из-за него перестала: он воспринимал их очень серьезно… Часами сидел над ними. Но при этом он никогда не ходил в церковь. Не получил никакого религиозного воспитания. Он вырос в современной, образованной семье, в тридцатые годы ходил в одну из этих прогрессивных школ. По-моему, все они были коммунистами… ну, мы бы сегодня так их назвали. Там все обучение было направлено на естественное самовыражение. Он плел циновки и обжигал глиняные чашечки: вы же сами знаете, как он любит чинить все подряд – самовыражаться при помощи рук. Его научили выращивать семена и готовить чернила. Печь хлеб и доить коров… Загородные прогулки, знакомство с животными. Общение с природой. Все такое… Оздоровление организма. Он все это четко усвоил.

– Боже, – воскликнул Фергессон – да он же самый нездоровый человек из тех, кого я знаю, со всеми этими его коликами и сельдерейными коктейлями. Он вечно больной – настоящий ипохондрик!

Эллен кивнула:

– Понимаете? Они внушили ему эту жуткую потребность в здоровье… в необходимости бывать на свежем воздухе, ездить за город. В деревне все так естественно. Они не научили его ничему полезному: не научили жить в нашем мире… Он не умеет о себе заботиться. Ну, а потом погиб его отец.

– Я знаю, – сказал Фергессон. – Это было тяжело.

– Если бы не гибель отца, возможно, Стюарт и не стал бы таким. Ему было всего восемь лет. Его воспитывали мать с сестрой. У них всегда водились деньги: отец оставил имущество и пожизненную страховку. Стюарт как сыр в масле катался.

– Знаю, – подтвердил Фергессон. – Ему никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь.

– Когда я с ним познакомилась, он хотел стать художником. Понимаете, мы познакомились еще в колледже. У него были грандиозные планы: он постоянно твердил о себе самом и о своем будущем. Но он испытывал голод, природу которого не понимал: он думал, что хочет рисовать, но на самом деле ему не хватало дисциплины. Он не понимал, что необходимо трудиться, изучить массу технических приемов. Ему просто хотелось как угодно самовыражаться при помощи рук. Поскольку именно этому его научили. На самом деле, его интересовало вовсе не искусство, а он сам. Но при этом он не знал, к чему он стремится. А я знала. Это было что-то религиозное, и я понимала, что рано или поздно он это отыщет. В его воспитании религия не играла никакой роли. Всего несколько раз его отправляли в воскресную школу… Он выучил пару псалмов и узнал о миссионерской деятельности в Китае. Знаете, однажды Стюарт задумался о Боге, как это с ним обычно случается. Он спросил, в какую церковь ходила моя семья.

– Что ты ответила?

– Я сказала, что в Первую пресвитерианскую. Меня воспитывали в большой строгости. Тогда он задумался. Ему захотелось узнать, почему именно в Первую пресвитерианскую, и я объяснила.

– Объясни и мне.

Эллен встала из-за стола и поставила миску чищеной клубники в холодильник.

– В общем, я сказала ему правду. Мы ходили в Первую пресвитерианскую, потому что она находилась ближе всего к нашему дому. В том же квартале.

Фергессон промолчал.

– Понимаете, Стюарту это ничем не помогло: не такого ответа он ожидал. Ему стало дурно: когда он чем-то озабочен или смущен, то становится таким подавленным, ноющим. Потом он несколько дней угрюмо бродил по квартире. Я пожалела о своих словах, – Эллен с грустным видом повернулась к Фергессону. – Я знала, что сама виновата, но что я могла еще сказать? Я не знала, что с ним делать: не могу же я быть его отцом-исповедником.

– Ему бы сходить к священнику или типа того, – согласился Фергессон.

– Как-то раз, в июне этого года, Стюарт доставлял телевизор священнику. Стюарт не знал, что этот человек – священник. Он увидел большой дом и всю эту роскошь, увидел его жену и никак не мог взять в толк, как этот человек может быть священником. Это на него ужасно повлияло и, думаю, послужило одной из причин.

– Вы имеете в виду историю с Бекхаймом?

Она кивнула:

– Еще до того, как он пошел на лекцию, я догадывалась о том, что произойдет. Знала, что он вернется другим. Именно этого он искал, пусть даже сам этого не понимал. А я понимала – и боялась, – Эллен продолжила, обращаясь то ли к Фергессону, то ли к себе самой. – Может, я ошибаюсь. Может, он должен измениться. Иногда мне так надоедает его хандра, что я думаю: Господи, лучше бы он вышел и застрелился.

Но Эллен вовсе так не думала. Навернувшиеся слезы защипали ей глаза: она быстро отошла от Фергессона и, встав спиной к нему, смотрела в окно. Что она делает? Выдает мужа врагам – Фергессону. Рассказывает о нем, выставляет на посмешище. А ведь ей просто хотелось спасти его.

– Нет, – сказала она, – я так не думаю. Ну и что, если он хандрит и терзается? – продолжала Эллен сдавленным голосом. – Он мой муж, и я люблю его. Я хочу его сохранить, не хочу его бросать. А если он изменится, я могу его потерять. Наверное, я эгоистка, не знаю. Просто он кажется мне таким… хрупким, что ли. Он выглядит большим и сильным – гораздо больше, чем вы. Вам таким никогда не стать. Но он не такой, как вы: он не может заниматься делами. Кто-то должен о нем заботиться – тот, кто его любит.

Фергессон набычился:

– Он взрослый человек…

– Нет, не взрослый, – слова хлынули неистовым, мучительным потоком. – Я хочу о нем заботиться… так же, как Салли. Видимо, у нее было такое же чувство: видимо, она осознавала, что ему чего-то не хватает. Но, помимо этого, в нем есть что-то еще: он особенный. Ему хочется столько всего совершить… Вот что с ним не так. Вот почему он хандрит, злится и совершает странные поступки. Когда он просыпается и видит окружающий мир, вас и ваш магазин, он просто не понимает, как может быть обычным продавцом. Это не он, а кто-то другой. Он хочет гораздо большего. Боже, как жаль, что я не могу ему этого дать. Да и никто не сможет. Он сам не в силах это получить… Это невозможно. У него были такие радужные мечты: когда он только формировался, мечтать было модно. Но теперь осталась только голая реальность. А он не в силах посмотреть ей в лицо. И от этого злится.

Фергессон не мог уследить за тонкой нитью ее рассуждений.

– Да, – согласился он (или, возможно, просто убедил себя в том, что согласился). – Этот его хреновый характер. Недотепе придется взять себя в руки: нельзя злиться на клиентов. Меня не волнуют его терзания – это его личное дело. Но меня волнует, когда он слетает с катушек. Боже мой, он же закатывает истерики, как малое дитя… Если какая-нибудь старуха садится ему на уши, он краснеет, как рак, и все больше выходит из себя.