Но продолжим рассказ Холстрома. Он последовал за Симистером на расстоянии, когда тот в одиночестве брел по вокзалу. «А что такое вокзал? – заметил он мимоходом. – Это предел всех путей, верно, и предел человеческих прав. Нет ли тут какого-то подвоха?»

Когда Симистер приблизился к железной ограде, случилось кое-что еще, столь же неожиданное. Он собирался обогнуть ограду справа, но кто-то прямо перед ним споткнулся. Симистер сам чуть не упал, его повело к ограде. Ближайший охранник протянул руку, желая помочь, и Симистер устоял на ногах, но в результате его увлекло влево.

Тогда Симистер обернулся, и Холстром успел увидеть его лицо. В этом лице, в его выражении было нечто настолько дикое и пугающее, что описать, пожалуй, невозможно. Холстром напрочь отказался от мысли следовать за Симистером в отдалении и вознамерился его догнать.

Однако его окружили пассажиры следующего экспресса, и когда он все же выбрался из здания вокзала, понадобилось некоторое время, чтобы заново отыскать Симистера. Тот обнаружился в толпе, штурмующей и без того переполненный автобус на противоположной стороне улицы. Холстром изумился: он знал, что до работы Симистеру можно дойти пешком, да и недавно попутчик жаловался на давку. Оживленное движение помешало Холстрому нагнать Симистера. По его словам, он кричал, но Симистер как будто ничего не слышал. Между прочим, со стороны казалось, что Симистер вяло пытается вырваться из толпы, несущей его к автобусу, но «все впихивались и впихивались внутрь, как селедки в бочку».

Лучшим подтверждением искренней озабоченности Холстрома служит тот факт, что, едва это стало возможным, он все-таки метнулся через улицу, ловко проскочив между машинами. Увы, автобус к тому времени уже тронулся. Холстром успел только вдохнуть омерзительный выхлоп.

Добравшись до своего офиса, он сразу же позвонил Симистеру. Трубку сняла секретарь, ответ которой слегка развеял тревоги Холстрома. Какая ирония, учитывая последующие события! Как все было дальше, наиболее подробно можно узнать из рассказа секретаря.

– Я никогда раньше не видела старого брюзгу таким веселым, простите за резкость. Он вошел, сверкая улыбкой, как будто ему только что сообщили что-то дурное о конкурентах, и немедленно принялся болтать и дурачиться. Поэтому, наверное, я так удивилась, когда позвонил тот тип и спросил, все ли у нас хорошо. Теперь-то мне кажется, что начальник и вправду выглядел как-то не так, словно человек, который чудом ускользнул от смерти и безмерно тому радуется.

Так продолжалось все утро. А потом он откинул голову, хохоча над очередной собственной шуткой, схватился за грудь, испустил жуткий вопль, согнулся пополам и упал на пол. Я не могла поверить, что он умер, ведь его губы ничуть не посинели, а щеки оставались румяными, даже слишком румяными, будто он накрасился. Сердце отказало, конечно же. Хотя вы не поверите, сколько страха нагнал на нас тот чокнутый врач, что прибыл по вызову.

Как и сказала секретарь, всему виной было сердце Симистера – так или иначе. Никто не возьмется отрицать, что упомянутый врач оказался не настоящим врачом, а старым и, не исключено, малосведущим распределителем пилюль, пенициллина и морфина, и все его познания заканчивались душем Шарко. Старика вызвали исключительно потому, что его кабинет размещался в том же здании. Когда прибыл лечащий врач Симистера, мгновенно диагностировавший сердечный приступ – что все сразу и заподозрили, разумеется, – наступило всеобщее облегчение; люди принялись поносить на все лады первого доктора, обронившего нечто такое, что побудило окружающих броситься к окнам и открыть их нараспашку.

Едва войдя в помещение, первый врач бросил единственный взгляд на Симистера и проскрипел: «Сердечный приступ? Чепуха! Только взгляните на его лицо! Такой алый цвет бывает у тех, кто умирает от отравления угарным газом!»

Мое персональное столкновение со сверхъестественным, да такое, что пощупать можно, – в общем, нечто такое, во что оказался по стечению обстоятельств вовлечен и чему все равно толком не веришь, как в явление красивой и искусной девушки по вызову, – связано с изнасилованием женщины, которая проживала в соседней со мной квартире, когда я обитал в Сан-Франциско; злодей был в маске. С Эвелин Мэйн мы были знакомы шапочно, а преступление я благополучно проспал, равно как прибытие и отбытие полиции, но должен признаться, что в ходе расследования полиция решила усомниться в обоих этих фактах.

Словосочетание «жертва насилия» вызывает перед мысленным взором ряд привычных образов: привлекательная молодая женщина возвращается домой поздно вечером, сворачивает в темный переулок, где на нее нападают… Или миловидная жительница пригорода, мать троих детей, просыпается среди ночи от непонятной тревоги, и тут ее хватают…

Правда жизни, увы, куда менее романтична. Эвелин Мэйн было шестьдесят пять, она давным-давно развелась и прозябала, брошенная на произвол судьбы двумя сыновьями и чрезвычайно решительными невестками. Средства к существованию ей обеспечивали разные социальные программы – поддержки стариков, медицинской опеки и психиатрической помощи. Была она костлявой и вздорной алкоголичкой, презирала цветных, верила, что живем мы на этом свете зря, и минимум трижды в год принимала чрезмерную дозу снотворного или пыталась вскрыть себе вены.

По сравнению с ней насильник выглядел стильно, на свой убогий лад. Он облачился во все серое и обтягивающее, руки спрятал под серыми перчатками, а лицо под густой копной седых волос, падавших на глаза. В его левой руке поначалу был длинный нож, сверкавший серебром в полумраке.

Хватать Эвелин никто не хватал – по крайней мере, сразу; ей просто велели хриплым шепотом из-под копны волос лежать тихо, не то глотку перережут.

Снова оставшись в одиночестве, когда все закончилось, она выждала около десяти минут, как и потребовал насильник, радуясь тому, что ее хотя бы пощадили, или жалея (кто сейчас разберет?), что не убили. Потом пошла к соседям – не ко мне, а напротив – и разбудила Марсию Эверли, продавщицу из универмага и свою почти ровесницу. Жертве насилия плеснули крепкого для успокоения нервов, затем вызвали полицию, позвонили психиатру Эвелин и социальному работнику, ее навещавшему (тот знал номер врача, лечившего Эвелин), но не смогли дозвониться до обоих. Марсия предложила позвать меня, однако Эвелин Мэйн предпочла обратиться к Мистеру Заботе, что проживал по соседству с Марсией. Мистера Заботу (иначе Лысого, его настоящего имени я знать не знал) лично я терпеть не мог, потому что он вечно строил из себя доброго самаритянина и всех подряд спрашивал, чем он может помочь (а еще в нем было шесть футов и четыре дюйма, при моем-то росте ниже среднего).

Марсия Эверли тоже очень высокая, уж для женщины-то, но с ней у меня вот почему-то все нормально. Даже более чем.

В общем, Эвелин Мэйн сказала, что я сочувствия не проявлю, зато Марсия (благослови ее Господь!) не меньше моего старалась избегать Мистера Заботу – она, как и добрая половина жильцов нашего дома, считала его полным психом.