— Сен-Жермен, Сен-Жермен, это ты? Что ты знаешь?

И силуэт завел какую-то мелодию. Мадам Олкотт приказала музыкантам убавить грохот, танцовщики больше не выли, хотя и продолжали кружиться, готовые свалиться от усталости. Форма пела:

— Gentle love this hour be friends me…

— Это ты, я узнаю тебя, — подбадривала мадам Олкотт, — говори, скажи нам, где, что…

И форма продолжала:

— Была ночь… Я прихожу, закутав голову льняным покрывалом, я нахожу железный алтарь и кладу на него таинственную ветвь… О, мне показалось, что я падаю в пропасть… галереи из черных каменных глыб… я спускаюсь под землю…

— Это ложь, ложь — кричал Алье, — братья, вы все знаете этот текст, это «Tres Sainte Trinosophie», написал его я. Любой может прочитать это, заплатив шестьдесят франков! — Он набросился на Гео Фокса и стал трясти его за руку.

— Прекрати, мошенник — завопила мадам Олкотт — ты убьешь его!

— Плевать! — зарычал Алье, стаскивая медиума с кресла. Гео Фокс попытался удержаться, хватаясь за собственные выделения, потекшие пеной на пол. Потом рухнул в вязкую слизь, которую он продолжал изрыгать, и вытянулся без признаков жизни.

— Прекрати, безумец, — кричала мадам Олкотт, хватая Алье за руки. Потом обратилась к двум другим братцам: — Держитесь, мои маленькие, они должны еще говорить. Кунрат! Кунрат, скажи ему, что вы не поддельные.

Лео Фокс, спасая жизнь, пытался вновь заглотить сову. Мадам Олкотт забежала за его спину и сжимала ему виски, подчиняя своей воле. Сова, заметив, что сейчас исчезнет, обратилась к своему же изрыгателю.

— Фай, Фай, Дьявол, — шипела она, намериваясь выклевать ему глаза.

Лео Фокс захрипел, как будто ему перерезали сонную артерию, и повалился на колени. Сова исчезла, превращаясь в мерзкую грязь («фи-и-и, фи-и-и», — посвистывала она), и туда же упал медиум, задохнувшись в липкой массе. Взбешенная мадам Олкотт обратилась к храбро державшемуся Тео:

— Говори, Келли, ты слышишь меня? — Келли молчал. Он силился оторваться от медиума, который теперь вопил так, будто у него вырывали внутренности, и пытался подобрать то, что произвел, махая руками, словно крыльями. — Келли, безухий мерзавец, не вздумай плутовать, — орала мадам Олкотт.

Но Келли, которому все не удавалось оторваться от медиума, теперь пытался задушить его. Он стал похож на жевательную резинку, от которой последний из братьев Фокс пытался отклеиться, но усилия были напрасны. Наконец Тео тоже рухнул на колени, закашлялся, постепенно смешиваясь с ужасной, пожирающей его массой, затем покатился по полу, дергаясь так, словно его охватило пламя. То, что только что было Келли, покрыло его сначала словно саваном, чтобы через минуту умереть, разжижаясь, и оставить его на полу, опустошенного, уменьшенного до половины самого себя — детская мумия, набальзамированная Салоном. В этот же миг четверо танцовщиков разом остановились, замахали высоко поднятыми руками, в несколько секунд захлебнулись тем, что стекало с них потоком, и свалились, тявкая, как щенки, и прикрывая головы руками.

На галерею вернулся Алье, промокая вспотевший лоб платком, который извлек из нагрудного кармана пиджака. Он дважды вздохнул и положил в рот белую пастилку. Затем призвал всех к тишине.

— Братья, рыцари! Вы видели, какой гадости хотела подвергнуть нас эта женщина. Возьмем же себя в руки и вернемся к моему плану. Дайте мне один час, и после этого я приведу пленника.

Мадам Олкотт, побежденная, наклонилась над своими побитыми медиумами в печали, делавшей ее почти похожей на человека. Но Пьер, который наслаждался сценой битвы, скрестивши руки и усевшись на троне, видимо, решил, что настал момент действовать.

— Это пустяки, — сказал он. — Имеется только одно средство. Le sacrifice humain! Заключенного ко мне!

Завороженные его энергией, гиганты Авалона ухватили Бельбо, изумленно наблюдавшего за дракой, и подтолкнули его к Пьеру. Тот с легкостью жонглера вскочил на ноги, поднял трон, поставил его на стол и передвинул всю конструкцию на самую середину хора. Потом он поймал на лету Маятник, с усилием задержал шар и остановил его. Все произошло в одну секунду — и как будто выполняя мизансцену (а может быть, во время драки они действительно договорились о ролях?), гиганты взобрались на подиум, подняли в воздух Бельбо, поставили на трон, и один из гигантов обернул вокруг его шеи, двоекратно, железный трос, служивший Маятником, в то время как другой принял в ладони шар и осторожно положил его на край стола.

Браманти бросился к этой импровизированной виселице, весь пылая великолепием в багряной сутане, и гнусливо затянул:

— Exorcizo igitur te per Pentagrammaton, et in nomine Tetragrammaton, per Alfa et Omega cui sunt in spiritu Azoth, Saddal, Adonal, Jotchavah, Eleazereie! Michael, Gabriel, Raphael, Anael, Fluat Udor per spiritum Eloim! Maneat Terra per Adam Iot-Cavah! Per Samael Zebaoth et In nomine Eloim Gibor, veni Adramelech! Vade retro Lilith!

Бельбо прямо стоял на своем табурете с канатом на шее. Гиганты отпустили руки, его незачем было удерживать. Если бы он сделал хотя бы один только шаг, он обрушился бы со своей неверной подставки и петля затянулась бы на его горле.

— Идиоты, — надрывался Алье. — Как мы теперь его опять отрегулируем? — Его больше всего интересовал Маятник.

Браманти прошипел с улыбкой:

— Не стоит вам беспокоиться, граф. Мы не смешиваем ваши чародейские краски. Мы создали Истинный Маятник, именно так он задумывался Теми Самыми. Он сам себя отрегулирует. И в любом случае, чтоб побудить некую Силу действовать, нет ничего полезнее хорошего человеческого жертвоприношения.

До этой минуты Бельбо, как я видел, дрожал. Но тут он расслабился, я бы не сказал — успокоился, но оглянулся направо, налево, впервые окинул взглядом весь цирк с неподдельным любопытством. Думаю, что именно в эту минуту, следя за словесной дуэлью противников, видя перед собой поверженные тельца гномов, по их сторонам — дервишей, которые все еще дергались в конвульсиях, видя расхристанных Великих Местодержателей, еще не отошедших после перепалки, он снова вступил во владение основным своим характерным качеством, а именно чувством юмора.

И именно в эту минуту — я совершенно уверен — он принял окончательное решение не дать себя перепугать. Может быть, он интутивно испытал чувство превосходства, наблюдая с высоты, из режиссерской ложи, за дикой свалкой гран-гиньольных паяцев, в то время как публика в дальних рядах, потеряв интерес к прискучившей картине, обменивалась щипками и пинками, как его товарищи по оркестру, недоделанные Аннибале Канталамесса и Пио Бо?

Потом он увидел Лоренцу и взгляд его снова стал тревожен. Лоренца находилась в объятиях гигантов, сотрясаемая дрожью. Она, кажется, снова пришла в себя. Она плакала.

Не знаю, старался ли Бельбо не показывать Лоренце своего страха, или же просто такова была его естественная реакция перед угрозами этой шайки: презрение, даже пренебрежение и превосходство. Он стоял спокойно, с высоко поднятой головой, с открытой на груди рубахой, со связанными за спиной руками, гордо, как человек, которому неведомо чувство страха.