– Представления не имею. Подозреваю, они думают, что еще недостаточно меня наказали.

Отец Марк защитил докторскую по иудаизму, и самым подходящим местом для него был бы Центр Ньюмана при колледже или университете. Именно в таком качестве он работал в Массачусетсе, пока не совершил ошибку, присоединившись к группе активистов, перелезших через забор военного объекта в Нью-Гэмпшире, где их арестовали за то, что они стучали по неуязвимой броне атомной подлодки молотками с круглым бойком, – действо, которое отец Марк счел символическим, но начальник базы, буква-лист, истолковал как саботаж и госизмену. Не то чтобы участие в протесте было единственным прегрешением отца Марка. Кроме преподавания и пасторского служения в университетском Центре Ньюмана, по воскресеньям он вел вечернюю радиопередачу и однажды довел епископа до белого каления, порекомендовав в ответ на звонок молодого человека моногамию для двух любящих сердец, “независимо от сексуальной ориентации” звонившего, и вдобавок напомнив о бесконечном понимании и милосердии Господнем. А что обычно происходило с молодыми, чересчур образованными и, по слухам, голубыми священниками, посещавшими сомнительные студенческие вечеринки и раздававшими либеральные советы? Им приказывали собирать вещички и ехать куда-нибудь вроде Эмпайр Фоллз в штате Мэн – вероятно, в надежде, что там Господь Бог навеки отморозит их заблудшие члены.

– Надеюсь, ничего хуже они для тебя не найдут, – сказал Майлз, силясь вообразить, что может быть хуже.

Отец Марк пожал плечами, разглядывая наполовину окрашенную церковь.

– Тебя не обидят, пока ты сам этого не допустишь. Во всяком случае, я не жалею, что приехал к Святой Кэт. Она всегда была умницей. И мне выпал шанс подружиться с тобой.

– Да, мне тоже, – откликнулся Майлз и добавил почти без паузы: – Интересно, что с ней станет?

– Трудно сказать. Иногда эти прекрасные старинные церкви выкупают и превращают в театры, арт-центры или что-нибудь в таком роде.

– Вряд ли здесь это выгорит, – сказал Майлз. – Искусством в Эмпайр Фоллз интересуются еще меньше, чем религией.

– Однако заканчивай северную стену – и баста. В городе есть что красить – например, очередную баптистскую церковь.

* * *

Дом на Лонг-стрит, в котором он вырос, уже год как был выставлен на продажу, и Майлз, припарковавшись на другой стороне улицы, пытался представить, кто мог бы купить этот дом в его нынешнем состоянии. Заднее крыльцо, опасно прогнившее еще в его детстве, убрали, но не заменили; на тех местах, откуда его выдрали, осталось четыре уродливых, не закрашенных шрама. Всякому, кто выходил через заднюю дверь, – а Майлз только так и делал – предлагалось спрыгивать с шестифутовой высоты в заросли ядовитых на вид сорняков с вкраплениями ржавых колесных колпаков. Сам дом посерел от старости и небрежения, а его парадное крыльцо причудливо кренилось в разные стороны, словно дом возвели на разломе. Даже табличка “ПРОДАЕТСЯ”, торчавшая на террасе, и та покосилась.

После смерти матери дом поочередно снимало несколько семей, и никому из них явно было не нужно ни беречь дом, ни даже предотвращать разруху. Впрочем, справедливости ради признавал Майлз, разруха началась еще при семействе Роби. На улице, некогда ухоженной и населенной средним классом, их жилье и соседнее, где обитали Минти, стали первыми ласточками, возвестившими упадок всего района. Отец Майлза, подрабатывавший малярными работами, всячески увиливал от покраски дома, где жил сам. Летом он трудился на побережье и к октябрю объявлял себя “одуревшим от краски”, хотя порой его вынуждали потрудиться с недельку, когда домовладелец, скостивший им арендную плату в обмен на обещание содержать дом в порядке и приличном виде, начинал предъявлять претензии или грозить выселением. Возмущенный столь буквальным толкованием договоренности с хозяином, Макс в отместку окрашивал стены снаружи в десятки самых разных и в основном несочетаемых оттенков, черпая из многочисленных полупустых банок с краской, присвоенных им на летних подработках. Погреб у Роби всегда был забит этими огромными банками с покореженными крышками, а на отсыревших гниющих полках высились бутыли со скипидаром, запах которого зимой обволакивал весь дом. Когда Майлз учился в четвертом классе, приятель спросил его, каково оно, жить в смешном доме, и Майлз переадресовал этот вопрос не отцу, ответственному за балаганный вид их жилья, но матери. Та сперва вспыхнула, потом закусила губу, словно едва сдерживала слезы, после чего рванула в свою комнату, с треском захлопнула дверь и разрыдалась. Позже, с заплаканными глазами, она постаралась объяснить Майлзу, что главное в доме то, что внутри (имея в виду любовь, надо полагать), а не то, что снаружи (краска, желательно одинаковая), но вечером, лежа в постели, Майлз слышал, как родители ругались, и с тех пор Макс уже никогда не красил их дом. Теперь же арлеки-новая пестрота красок выцвела и потускнела до ровного серого.

Майлз простоял напротив дома не более минуты, глядя на темное, незашторенное окно, за которым его мать начала свой марш к смерти, когда из-за угла двумя кварталами выше вырулила патрульная машина и, прибавив скорости, рванула к Майлзу и затормозила так резко, что едва не стукнулась бампером о решетку радиатора “джетты”. За рулем сидел молодой полицейский, Майлзу не знакомый; выйдя из автомобиля, он надел темные очки, хотя небо было затянуто тучами. Майлз опустил оконное стекло.

– Ваши права и регистрация, пожалуйста, – произнес молодой коп.

– А в чем проблема?

– Права и регистрация, – повторил коп жестче.

Майлз выудил из бардачка регистрационное свидетельство и вместе с правами протянул их в окошко. Полицейский прикрепил обе бумажки к планшету и сделал пару пометок.

– Вас не затруднит объяснить, что вы здесь делаете, мистер Роби?

– Затруднит.

Майлзу совершенно не хотелось вдаваться в объяснения, которые в любом случае прозвучат неубедительно. Что он мог сказать? Полоумный старый священник обозвал его мать шлюхой, и поэтому он отправился взглянуть на дом, где вырос, будто его мать, скончавшаяся двадцать лет назад, до сих пор поджидает его на крыльце в кресле-качалке? Такого рода история вряд ли удовлетворит человека, испытывающего потребность надевать солнцезащитные очки на исходе пасмурного дня.

– И почему же, мистер Роби? – Майлзу этот вопрос показался дурацким, и он не ответил. Молодой коп опять нацарапал что-то на своем планшете. – Может, вы не расслышали вопрос?

– Я каким-то образом нарушаю закон?

Настала очередь копа погрузиться в молчание. С минуту он игнорировал Майлза, очевидно давая понять, что тоже умеет играть в молчанку.

– Вам известно, мистер Роби, что вы находитесь за рулем незарегистрированного средства передвижения?

– Разве я вам не показал регистрацию?

– Она уже месяц как просрочена.

– Я этим займусь.

Коп как бы пропустил ответ Майлза мимо ушей, ткнув пальцем в талон техосмотра на ветровом стекле: