— Погоди, Овик, — сказала она вдруг. — Разве мусульмане всегда выступают заодно? А как же война с Ираком?

Пенелопа возликовала, она открыла рот, чтобы засыпать противника еще десятком подобных примеров, но тот коварно обошел ее и кольнул в спину.

— Ты, кажется, хотела помыться, женщина? — вкрадчиво спросил он, и пыл Пенелопы остыл сразу, как незавернутый чайник в нетопленой квартире, душа ее, покинув суетный мир, устремилась к ванной, как души праведников к обещанному райскому блаженству… вот уж куда нормальный человек стремиться не станет, только праведник, который дураком был на земле и дураком останется в земле и в небесах. Совершенно нелепая идея! Рай. Вместо того чтоб умереть и навсегда избавиться от разных треклятых переживаний, сиди там, наверху, и наблюдай за тем, как тебя постепенно забывают все, кто тебя любил, как ты неизбежно превращаешься в фотографию на стене — а к фотографиям на стене очень скоро привыкают и перестают их замечать, — как тот, для кого ты была единственной, избывает свое якобы неизбывное горе, обзаводится новой возлюбленной, и какой толк ждать его на небе? Ведь приперевшись туда, он, пожалуй, предпочтет воссоединиться уже с той, другой, поздней, та ему теперь ближе. Иди тогда целую вечность мучайся. И вся награда за эти поистине адские муки — райское блаженство. Бесплатная жратва и безделье. Кофе в постель. Валяешься на мягчайших подушках, и ангелочки с крылышками из лебяжьего пуха приносят тебе кофе в чашечках саксонского фарфора или, скорее, мороженое, серебряными ложечками… тьфу, терпеть не могу привкус серебра!.. кладут тебе в рот финское или лучше шведское мороженое, да, правильно, это вкусно, это даже о-о-чень вкусно, но только ради мороженого терпеть подобный кошмар? Сдохнуть можно от такого блаженства, то есть и сдохнуть нельзя, поскольку однажды уже сдох! Вот вам ваш рай. Идеал даже не среднего человека, а какого-то люмпена, и этим-то идеалом христианству уже две тысячи лет удается удерживать… Ба, христианство! Та самая сила! Не так уж плохо он и выразился, счастливый редактор бульварного листка, неплохо, хоть и немножко наоборот, как Гегель, которого Маркс с Энгельсом поставили вверх тормашками; на самом деле Армения — это кусочек Азии, отторгнутый от нее и втянутый в Европу, а сила, проделавшая такую операцию, — христианство, в невообразимо древние времена занесенное в наш медвежий угол. А ведь в этом углу христианское мироощущение сформировалось не только задолго до того, как на свет появился ислам, да и многие народы, его принявшие, но и прежде, чем христианство стало религией Европы. То есть мы осколок даже не европейской, а доевропейской культуры, позднее усвоенной Европой. Ну и дела! Пенелопа подумала, не поделиться ли своим открытием с Овиком, но побоялась, что доевропейское происхождение ударит ему в голову, как шампанское, которым напоил ее самонадеянный Эдгар-Гарегин и которое до сих пор вызывало если не шум, так шумок то в одном, то в другом закоулке ее немытой… Остановись, Пенелопа! Мало того что ты два раза кряду употребила кошмар стилистов, навязчивое, как самодовольные олухи мужеска пола, однажды сбившие женщину с толку и уверовавшие, что так будет и впредь, и неотвязное, как они же, слово «который», ты еще и на шаг от опасности водрузить там же две головы — превратив предложение в недостроенную православную церковь… не опасности, нет — катастрофы. Краха! Две головы, да еще такие разные (архитектора за подобные штучки поставили б к стенке), квадратно-цилиндрическая, словно кое-как вырубленная неловким скульптором-кубистом башка господина редактора и благородный продолговатый череп эллинской школы… Но боже мой! Спрашивается, что можно столько времени делать в ванной, не влезая в ванну? Не утонул же он в раковине! Пенелопа в волнении запустила руки в свои и так уже растрепанные волосы — она повторяла этот жест не реже, чем достославная ипостась Агаты Кристи, но тут Овик снова появился в дверях, а откуда-то из-под локтя у него высунулась рожица Арсена, который, чувствуя себя надежно защищенным, нагло прокричал:

— Антилопа, где твои рожки?

— Арсен, — всплеснула руками Маргуша, — ты прекратишь или нет?

— Не придирайся к ребенку. Он шутит, — благодушно успокоил ее снисходительный отец, и ободренный поддержкой маленький хулиган сообщил ему, скорбно закатив глаза:

— Бедному ребенку слова не дают сказать. Террор.

— Видишь, как он умеет выражаться! — восхитился Овик и обратился к Пенелопе: — Вот устроят твои чеченцы террор, будешь знать. Подложат пару бомб в московское метро, а у тебя ведь сестра в Москве…

— Типун тебе на язык! — возмутилась Пенелопа.

— От мусульман весь мир стонет, — сказал Овик, сокрушенно качая головой. — Одна наша Пенелопа-Антилопа защищает их грудью.

— Я не мусульман защищаю, — ощетинилась Пенелопа, — а… а… истину! Существует же объективная истина. Тебя послушать, так и с Жириком подружишься, он ведь турков не жалует, настоящих, а не этих несчастных азербайджанцев. Глядишь, придет к власти, устроит небольшую войну, раздолбает Турцию…

— Ага. Видали мы их войны. Сначала русские идут на Турцию, и армяне их поддерживают. Потом русские уматывают, а армяне остаются один на один с турками. Уже было. Спасибочки.

— Что же ты предлагаешь?

— Я?! — удивился Овик. — Я человек тихий. У меня жена, дети, бульварный листок, сижу, молчу в тряпочку. Это ты предлагаешь. Сражаться за чеченцев против русских. Сражаться за русских против турок. А время, между прочим, без четверти два.

О господи! Пенелопу раздирали противоположные чувства. Последнее слово оставалось за этим циником, ерником, насмешником, последнее слово… да, но немытая голова? Не говоря о теле. Еще минуту она колебалась, наконец сделала выбор и, поспешно бросив: «Погоди, я еще вернусь!», помчалась в ванную. И тут свет погас. Чертовщина!

— Не чертовщина, а без четверти два, — сказал Овик злорадно. — Выключили на пятнадцать минут раньше. Что неудивительно, учитывая невинное человеческое желание подзаработать. Сэкономить на одних, чтобы продать другим.

— Чтоб они сдохли! — выпалила в сердцах Пенелопа.

— Да ладно, пусть живут. Не будь такой злюкой. Садись. Раз уж ты не можешь помыться, давай хотя бы перекусим. Пока все не остыло. И пока в комнате тепло.

— Не хочу. Я перекушенная.

— Ну кофе выпей.

— Не буду, — заупрямилась Пенелопа. — Некогда мне. Пойду к Каре, у нее тоже сегодня днем свет.

— Антилопа, ты идешь к Одиссею? — поинтересовался Арсен, когда, наскоро собрав вещички, насупленная Пенелопа двинулась к выходу.

— Антилопы не ходят к Одиссеям, — объяснил ему Овик. — К Одиссеям ходят Пенелопы. Точнее, наоборот, к Пенелопам ходят Одиссеи. А антилопы могут пойти разве что к зебрам. На крайний случай к бегемотам. Либо одно, либо другое. Понял?

Арсен радостно кивнул головой.

— Окончательно спятили, что отец, что сын, — безнадежно вздохнула Маргуша и чмокнула Пенелопу в щечку, а Пенелопа, не говоря ни слова, облачилась в полушубок, подхватила свой багаж и покинула обесточенную квартиру.