— Хорошо, что ты съездила в Хайфу и успела с ней попрощаться.

— Да, — соглашаюсь я. — И в самом деле, хорошо.

По радио передают «Сестер милосердия» Леонарда Коэна. Он был в нашем списке еще двадцать лет назад.

Хорошо жить в мире, где есть Леонард Коэн.

1998 г.

Когда Реувену Шафиру исполнилось шестьдесят, он получил письмо о досрочном выходе на пенсию (которое про себя обозвал приказом об увольнении) и с этого момента стал не только часто думать о своем прошлом, но и рассказывать самому себе свою жизнь, как повесть, глава за главой, так же, как недавно, в начале весны, он рассказывал ее своему сыну Оферу. Утром того дня Реувен приехал в Тель-Авив на совещание в здании «Рабочего комитета» и решил воспользоваться этой возможностью, чтобы повидаться с сыном. Офер жил на улице А-Яркон. Они сидели на балконе и смотрели на море. Реувен старался не обращать внимания на видеокамеру, уставившуюся на него равнодушным глазом циклопа, и все равно чувствовал, что помимо своей воли начал говорить как-то чересчур литературно, то и дело без особой необходимости вставляя в речь «красивые» слова и выражения.

— Слушай, — сказал Офер, закурив сигарету и прищурившись, — если камера тебе мешает, я могу ее в принципе выключить и включить магнитофон. Это же все равно пока только предварительная беседа. Я даже не знаю еще, буду использовать этот материал в фильме или нет.

У Реувена перехватило дыхание. Вот точно так же, сквозь дым сигареты и щуря свои зеленые глаза, смотрела на него когда-то Эммануэлла. Он вспомнил, как в течение многих лет — и до развода, и после него, во время их редких телефонных разговоров — Эммануэлла постоянно, вплоть до самой своей смерти, кашляла, но вслух этого говорить не стал. Не стал он и спрашивать у Офера, почему тот до сих пор не женат. Ведь в таком возрасте у нормальных мужчин, как правило, есть семья и дети. «А что, если…» — вдруг подумал он с ужасом, но сразу отогнал эту мысль от себя. Да нет же, глупости. Просто он сейчас слишком занят своими фильмами. Вот на прошлой неделе, например, в «Гаарец» писали, что он хочет снять документальный сериал о деятельности Моссада в 50—60-е годы: о постыдном провале[26], похищении Эйхмана, прочих операциях… Они сидели на балконе, и Реувен рассказывал сыну, как много лет назад он, вместе с другими израильскими агентами, работал в Марокко. Их задача состояла в том, чтобы вывести оттуда последние сто тысяч евреев. Надо сказать, что ныне эти времена казались ему гораздо более бурными и опасными, чем они были на самом деле. Его непосредственным начальником в Касабланке был тогда Эмиль Тальмон.

— Помнишь его? — спросил он Офера. — Когда ты был маленьким, мы часто ходили к нему в гости. Ты, мама и я.

— Конечно, помню, — сказал Офер. — Такой рослый, широкоплечий, верно? У него был высокий лоб, седые волосы, добрые голубые глаза, и он часто хохотал.

Помнил он и жену Тальмона, Юдит. Она была почти такая же, как муж, высокая и крупная, с широким скуластым лицом, густыми светлыми волосами, прихваченными двумя гребнями, большими, голубыми, как у Эмиля, глазами и смеялась глубоким грудным смехом. Еще он помнил, что у нее был сильный французский акцент. Вместо «р» она говорила «х» и называла его «Офех». Офер любил бывать в их большом доме, в Герцлии, и обожал купаться в их бассейне, но его всегда удивляло, почему глаза у них у обоих были такие же голубые, как вода.

— Я думал — это, наверное, потому, что они по нескольку раз в день плавали под водой с открытыми глазами, — сказал Офер. Он тогда жалел лишь о том, что у них не было сына его возраста, да и вообще не было детей. — Я никак не мог взять в толк, чему они все время так радуются, брызгая друг на друга водой в бассейне, если у них нет детей. Кстати, а почему у них не было детей?

— Не знаю, — ответил Реувен, — никогда не интересовался. — Ему страшно хотелось спросить сына, почему у него самого до сих пор нет детей, но вместо этого посмотрел в бездонный «глаз циклопа», поправил очки, прокашлялся и стал рассказывать про своего командира: — Эмиль Тальмон пережил Холокост, был партизаном, членом молодежного сионистского движения, потерял родителей и младшего брата и бежал из Польши в Венгрию. Гестаповцы поймали его, пытали и приговорили к смерти. Однако за два часа до казни Красная армия взяла город, и его освободили. Вместе с русскими он дошел до Вены, принимал участие в акциях группы «Мстители», которая занималась ликвидацией высокопоставленных нацистов, и нескольких из них задушил собственными руками. Как крыс. — Реувен посмотрел в глазок камеры, крепко сцепил ладони и показал, как Тальмон душил фашистов. — Затем он сел на «Альталену»[27], прибыл в Палестину и, если так можно выразиться, сам себя завербовал в Моссад. Заявился туда в один прекрасный день и сказал, что хочет заниматься чем-нибудь интересным и опасным. Тогдашний глава Моссада Шауль Авигур послал его с заданием в Европу, и в Брюсселе он познакомился с Юдит. Правда, тогда ее еще звали Катрин. Она говорила на пяти языках и была прекрасна, как молодая Симона Синьоре. Ее мать была бельгийкой, членом королевской семьи, а отец — немцем. И хотя родители всеми силами ее отговаривали, она все равно приняла иудаизм, вышла за Эмиля замуж и уехала с ним в Израиль. Когда в шестидесятом году Исер Гаръэль направил Тальмона в Марокко, Юдит потребовала, чтобы ей разрешили поехать вместе с ним. Исер был против. «Лучше сиди в Париже или еще где-нибудь и занимайся воспитанием детей», — сказал он. Но Юдит заявила, что не собирается сидеть в Париже со всеми этими скучными женами дипломатов, которые только и делают, что шляются по магазинам и вечеринкам. «Я — шикса, — сказала она, — и смогу принести гораздо больше пользы, чем все остальные». После чего посмотрела Гаръэлю в глаза и добавила: «Между прочим, ради Израиля я отказалась от бельгийской короны». По-видимому, именно это его и убедило. Они приехали в Касабланку под чужими именами — он под видом английского бизнесмена Джона Сендерса, а она в качестве его любовницы-француженки, — сняли роскошную квартиру в высотном здании «Либертэ», записались в престижный гольф-клуб, чтобы завести знакомства в высшем обществе, и быстро подружились с членами правящей элиты. Юдит запросто болтала в парикмахерских с женами министров; их приглашали практически на все приемы; и вот как раз в это время туда приехал и я. — Сам того не замечая, Реувен заговорил громче. — Меня звали «Жак Рамон», и я был «сыном торговца кожей из Лиона» — такая у меня была легенда, — и знаешь, в этом была даже своеобразная ирония. Ведь мой дед, погибший в Освенциме, тоже был кожевенником. Меня направили в Марокко сразу после окончания юридического. Перед самым отъездом я окончил краткосрочные курсы. Нас учили уходить от слежки, шифровать, обучали азам арабского языка — на всякий случай, авось пригодится, — и плюс к тому я хорошо говорил по-французски. Я учил его в «Альянсе». В Касабланку я приехал через Париж и по прибытии сразу явился в офис к Тальмону. Он руководил там какой-то липовой фирмой, занимавшейся якобы экспортом и импортом, а Юдит у него была как бы секретаршей. Когда я пришел, Эмиль сидел в директорском кабинете во французском стиле. Костюм, купленный на Елисейских Полях, туфли из первоклассной кожи, дорогой одеколон… Он достал бутылку виски и налил себе и мне, но так как я до этого практически ничего не пил — разве что сладкое вино да чуть-чуть коньяка под селедочку, когда по субботам ходил с отцом в синагогу, — то я непроизвольно сморщился. Эмиль это заметил и засмеялся. «Сколько тебе лет, малыш?» — спросил он. Я сказал, что мне двадцать три. Кстати, ему самому в то время было лет двадцать пять-двадцать шесть. Я рассказал, что последние два года был председателем студенческой организации Иерусалимского университета, хотя он, разумеется, знал это уже и без меня. Его конечно же обо всем проинформировали. «М-да… — сказал он, посмотрев на меня искоса. — Ты у нас, как я погляжу, прямо прожженный политик, куда там… А вот пить, судя по всему, не умеешь. Да к тому же небось еще и девственник». — Офер посмотрел на отца удивленно и прищурился. Реувен смущенно улыбнулся. — Я весь съежился и вцепился рукой в лежавший на столе степлер, изо всех сил стараясь не покраснеть, но тут Эмиль встал, дружески похлопал меня по плечу и сказал: «Ладно, не переживай. Я уверен, что на тебя можно положиться». Он дал мне кличку Марсо — у нас там у всех были тогда конспиративные клички — и поручил координировать деятельность агентов, работавших в разных районах Марокко. И вот, под самым носом у султана Мухаммеда Пятого, отца короля Хасана, нам удалось вывезти в Израиль огромное количество евреев. Группами по пятьдесят человек, в автобусах и хлебных фургонах, мы привозили их черт-те откуда — с Атласских гор, из Магриба, из самых отдаленных деревень, расположенных за тысячу километров от Касабланки. Причем делали мы это по субботам, ночами. Никто не думал, что евреи способны нарушить заповедь субботы, но раввины дали нам на это разрешение. Возвращение на Святую землю, сказали они, важнее субботы. Потом — на пароходах — мы переправляли людей в Гибралтар, а уже оттуда — на самолетах «Эль-Аля» — в Израиль, в Лод. Ну вот… А потом случилось это несчастье с «Эгозом». Кто же мог знать, что начнется шторм? Эмиль так и не смог себе простить, что позволил им выйти в море в такую погоду без спасательных шлюпок на борту. Ведь среди утонувших были не только взрослые, но и дети… — Реувен перевел дух, взглянул на часы, и ему стало не по себе. — Господи, — сказал он испуганно, — я же совсем забыл. Меня Хая ждет. Я ей обещал, что сегодня вернусь пораньше и мы поедем в торговый центр. Нужно купить спортивные брюки и кроссовки для Йонатана.