На парковке перед больницей бабушка тоже услышала пение.

– Ох, Саламанка! – воскликнула она. – Поющее дерево! – Она подёргала дедушку за рукав. – Это же хороший знак, верно?

По мере того, как мы пересекали Южную Дакоту, приближаясь к национальному парку Бэдлендс, ветер больше не шептал мне в уши: спеши-спеши-спеши или скорей-скорей-скорей. Теперь он повторял: тише-тише-тише. Я совсем запуталась. Наверное, это было своего рода предупреждение, но мне некогда было как следует его обдумать, потому что я была занята рассказом про Фиби.

Через несколько дней после того, как мы с Фиби застали мистера Биркуэя с миссис Кадавр за пересадкой рододендрона, мы с ней возвращались из школы. Фиби весь день то дулась, то вредничала, как трехногий мул, и я никак не могла понять почему. Она то и дело спрашивала меня, почему я так и не рассказала папе про миссис Кадавр и мистера Биркуэя, и я отвечала, что хочу сделать это в подходящий момент.

– Твой папа снова был там вчера, – сказала Фиби. – Я его видела. За ним нужен глаз да глаз. Вот что ты будешь делать, если миссис Кадавр разрубит на куски твоего папу? Отправишься жить с мамой?

Этот вопрос застал меня врасплох: я ведь так и не рассказала Фиби ничего про свою маму.

– Да, наверное я буду жить с ней.

Это было невозможно, и я это знала, но почему-то так и не смогла сказать Фиби правду – и солгала.

Когда мы вошли, Фибина мама сидела на кухне. Перед нею на столе лежал противень с подгоревшими брауни. Она высморкалась.

– Ох, детка, ты меня напугала. Как там дела?

– Там – это где? – сердито спросила Фиби.

– Ну, детка, конечно, в школе. Как там дела? Как прошли уроки?

– Нормально.

– Просто нормально? – миссис Уинтерботтом вдруг наклонилась и поцеловала Фиби в щёку.

– Я уже не маленькая, ты забыла? – Фиби вытерла след от поцелуя.

Миссис Уинтерботтом потыкала в брауни ножом и спросила:

– Какой выберешь?

– Они же подгорели! – сказала Фиби. – И к тому же я и так слишком жирная.

– Ох, детка, ты вовсе не жирная, – возразила миссис Уинтерботтом.

– Жирная.

– Нет!

– Жирная, жирная, жирная! – Фиби уже кричала на маму. – Ты не должна ничего для меня печь! Я жирная! И ты не должна сидеть здесь и караулить, когда я прихожу домой. Мне уже тринадцать!

Громко топая, Фиби поднялась наверх. Миссис Уинтерботтом стала угощать меня брауни, и мне пришлось сесть за стол. Всё это напомнило мне день перед тем, как мама ушла от нас. Тогда я ещё не знала, что это был её последний день дома. А мама то и дело спрашивала меня в тот день, не хочу ли я прогуляться с нею по лугу. На улице моросило, и я наводила порядок в своём столе, и вообще никуда идти мне не хотелось.

– Может, попозже, – отнекивалась я. И когда она спросила меня едва ли не в десятый раз, я не выдержала и сказала: – Нет! Я не хочу никуда идти! Что ты ко мне пристала? – И я сама не знала, почему так сказала. Я вовсе не хотела ей грубить, но это стало одним из её последних воспоминаний обо мне, и я хотела бы его изменить.

Тут в дом влетела Фибина сестра, Пруденс, с грохотом захлопнув за собой дверь.

– Я провалилась, я точно это знаю! – завывала она.

– Ох, детка, – сказала её мама.

– Провалилась! – не унималась Пруденс. – Провалилась, провалилась!

Миссис Уинтерботтом с сожалением выбросила подгоревшие брауни и спросила Пруденс, нельзя ли ещё раз пройти конкурс на приём в чирлидеры.

– Да, завтра. Но я знаю, что снова провалюсь!

– Может, я приду посмотреть, – предложила её мама.

Миссис Уинтерботтом старалась как могла ободрить её, но Пруденс была не в состоянии что-то услышать. У Пруденс сегодня была своя повестка дня, в точности как у меня в тот раз, когда моя мама хотела взять меня с собой на прогулку. Я была не в состоянии увидеть, как грустно моей маме.

– Чего? – опешила Пруденс. – Прийти туда и посмотреть?

– Да, разве это не здорово?

– Нет! – взорвалась Пруденс. – Нет, нет, нет! Только не это! Это же будет кошмар!

Я услышала, как открылась и закрылась передняя дверь, и на кухню вошла Фиби, размахивая белым конвертом.

– Угадайте, что лежало у нас на крыльце?

Миссис Уинтерботтом взяла конверт и долго вертела его в руках, прежде чем решилась распечатать и достать листок бумаги.

– Ох! – воскликнула она. – И кто только это делает? – Она развернула послание: – Разве это важно по сравнению со смыслом жизни?

– Знаете что, – отрезала Пруденс, – мне и без этого хватает неприятностей. Я знаю, что провалю завтра отбор. Просто знаю, и всё!

И так она ныла и ныла без конца, пока Фиби не выдержала:

– Господи, Пруденс, разве это важно по сравнению со смыслом жизни?

И в эту минуту как будто щёлкнул переключатель у миссис Уинтерботтом в голове. Она зажала руками рот и отвернулась к окну. Однако она по-прежнему оставалась будто невидимой для Фиби и Пруденс. Они ничего не заметили.

– Неужели это твоё чирлидерство так важно? Ты даже не вспомнишь про него, не пройдёт и пяти лет!

– А вот и вспомню! – не сдавалась Пруденс. – Как пить дать, вспомню!

– Ну тогда через десять? Через десять ты вспомнишь?

– Да! – заявила Пруденс.

Возвращаясь домой, я всё ещё размышляла над посланием. «Разве это важно по сравнению со смыслом жизни?» Я повторяла его снова и снова. Я гадала, кто же этот загадочный отправитель посланий, и думала обо всём, что окажется не важным по сравнению со смыслом жизни. Я не считала чирлидерство настолько важным, а вот по поводу размолвок со своей мамой не была так уверена. Однако в одном я была уверена твёрдо: если твоя мама ушла навсегда, это очень важно, даже по сравнению со смыслом жизни.

Я должна рассказать о папе.

Я почти не вспоминала о нём, пока рассказывала бабушке с дедушкой историю Фиби. Ведь он был их родным сыном, и они не только знали его лучше меня, но, как часто повторяла бабушка, он был светом в их жизни. Когда-то у них было ещё трое сыновей, но одного сына задавил опрокинувшийся трактор, другой разбился насмерть, спускаясь на лыжах и с разгону налетев на дерево, а третий погиб, прыгнув зимой в ледяную воду реки Огайо, спасая друга (его лучший друг выжил, а мой дядя нет).

Мой папа остался их единственным живым сыном, но даже если бы все трое других выжили, папа всё равно был бы для них светом в окошке, потому что был вдобавок добрым и честным, простым хорошим парнем. Я не хочу сказать простым – как простофиля, я имею в виду, что он любил простые и незатейливые вещи. Его любимой одеждой были фланелевая рубашка и синие джинсы, в которых он ходил двадцать лет. Его чуть не убила необходимость купить белую сорочку и костюм, чтобы ходить на службу в Юклиде.