Толпа заволновалась и двинулась на него. Бацакаца исчез внутри Парфенона.

Южная сторона Парфенона, в середине своей, была самым освещенным и тихим местом на Акрополе. Они уселись там на ступени.

— Здесь все совсем по-другому, — сказала Лала, все столь же внимательно произнося слова, — но и тогда луна была такой же. Дул жаркий ветер, неся множество мух и комаров. Мы собрались на веранде. Фанатичная толпа двигалась, словно муравейник, устремляясь к мосту у нас перед глазами. Впереди был флаг и бил барабан: «там-там, там-там, там». Толпа двигалась с глухим гулом, а течение реки было грязно-желтым. Посреди моста барабан вдруг резко замолчал. Барабанщик упал наземь. Несколько человек подняли его и понесли. Остальные задержались, словно стоячая вода, не знающая, куда двигаться. Словно в этом «там-там» и состояла вся их жизнь, а теперь у них не было ничего, и они стали озером.

— Где происходило все это? — удивился Стратис.

— Далеко, в Азии, два года назад.

— Возможно, весь вопрос в том, чтобы найти какое-нибудь «там-там», только, видишь ли, барабанщик от нашей воли не зависит.

Перед ними прошел Бацакаца в своей черной шляпе. Он разговаривал с коротышкой, который сопровождал его подпрыгивающей походкой и, отвечая, поднимал голову.

— Что это они задумали? — сказал Стратис.

— Бацакаца и тот, другой? — спросила Лала.

— Другой — это гид по Акрополю на всех языках.

Стратис опять подумал, что Саломея не пришла.

— Зачем мы появились на свет? — сказала Лала. — Зачем появилось на свет все это? Боже мой, это озеро, которое постоянно мельчает!

Тогда они услышали, как кто-то растроганно говорит:

— Вот гляньте-ка: майор вот Папафигос,

Он на кобылке, а зовут кобылку Искра.

И очень правильно ее назвали Искрой,

Скакала ведь она, как искра.

Стратис оглянулся. Два человека, по виду из простонародья, сидели чуть выше, на верхней ступени. Один из них спросил:

— Что это ты вспомнил про это, Хлепурас?[87]Где теперь душа храброго Папафигоса? Где теперь души всех тех людей, да и этих вот, которые построили эти сооружения, где они?

— О них скажут, что это наши души, Сосунок, — ответил его товарищ. Они казались подвыпившими.

— Ну и что из того, если мы того не знаем? — сказал Сосунок.

— А разве мы всегда знаем, что знаем то, что знаем? — сказал Хлепурас. — Я вот столько лет вожу трамвай. Патисья — Амбелокипи, Амбелокипи — Патисья. Звонок — вперед! Звонок — стоп! А потом снова все сначала. Что такое моя жизнь? Колесо. А что я еще умел? Недавно вот вагон поломался, и я вышел. А за нами еще один вагон шел. Я видел, как он мчался вверх по рельсам, летел, — ну как тебе сказать, — как ракета. С тех пор мне в голову иногда приходит мысль, что, может быть, я не буду ездить все время по одному и тому же кругу, и, может быть, тоже поднимусь вот так.

— Эх, папаша! — вздохнул Сосунок.

— Я старик, и поэтому имею право прощать, — вздохнул в ответ водитель.

— Смотри только, не свихнись, — сказал Сосунок. — Был у меня коллега, который тоже ходил с граммофоном. Однажды говорит он мне: «Я — человек благородный, не то, что вы, дешевки, бродяги с лейками. Я — музыкант с достоинством. Я играю в туберкулезном санатории. Пластинки, которые крутят туберкулезникам, — разные там Травиаты да Тоски — дешевые. Платят мне что надо». В конце концов он подхватил Травиату и приказал долго жить.

— Господь да упокоит душу его, — почти трагически сказал Хлепурас.

— Аминь! — ответил Сосунок. — Пора уходить.

Они двинулись на запад, когда раздался уже первый свисток. Рупор граммофона на плече у Сосунка казался орудием Плутона.

— Пошли и мы, — сказала Лала.

Тогда раздался второй свисток, и появилась Саломея.

— Я опоздала. А другие где?

Волосы у нее были растрепаны, голос запыхавшийся. Стратис указал на Лалу, которая в одиночестве шла к храму Ники:

— Поторопись, если хочешь застать их. Ты пропустила историю Калликлиса о золотом руне…

— Иначе не получилось. К счастью, успела…

— Золотое руно, говорил Калликлис, это символ вечной любви. Все мы стараемся заполучить ее, но не умеем…

Саломея прервала его. Никогда она не была так покорна:

— Прости, пожалуйста. Я опоздала только ради тебя, пришла только ради тебя.

Стратис ответил все тем же безликим голосом:

— Я столько ждал в жизни, что научился считать естественным тщетное ожидание: если увидишь девушку без шляпы, которая поворачивает за угол на тротуаре у Музея, трамвай будет переполнен и не остановится; если увидишь такси, номер которого оканчивается на четверку, табачника в киоске не будет; если увидишь небритого человека с губами, сморщенными настолько, что не слышно его свиста, того, кого ты ожидаешь, ожидаешь зря.

Саломея попыталась было подстроиться под его тон:

— И ты увидел небритого человека со сморщенными губами?

— Конечно же, увидел, — сказал Стратис. — И ты прекрасно знаешь, что это не был г. Фустос или Фускос.

На мгновение она застыла, словно пораженная громом, а затем вцепилась ему в руку и заговорила прерывающимся голосом:

— Выслушай меня. Да, это правда: он занимался со мной любовью. Я только что оставила его. Я должна была, должна была испытать себя. Я ужасно измучилась за этот месяц. Теперь я знаю: ты можешь взять меня на этих мраморах, можешь убить меня, только оставь эту бесчеловечную сухость.

Она была возбуждена. Груди ее свободно двигались под платьем, словно плоды под листьями. Он чувствовал ее тело, растворившееся при лунном свете, лежащее на мраморе, на горном хребте, и дышал им. Он склонился было над ней. Сторожа свистели теперь перекрестно со всех сторон. Взгляд его упал на последнюю пуговицу ее платья: она была расстегнута. У него возникло чувство, что какой-то идиот бьет его железной палицей по голове.

— Кажется, магазин наш уже закрыт, — сказал он и пошел вслед за остальными.

Все встретились в Пропилеях. Сфинга посмотрела на нее без удивления:

— Ах, ты пришла? Ну, как? Понравились работы Фустоса? Видела, как удачно получается у него обнаженное тело?

Саломея резко сказала:

— Пошли, Мариго! Пошли, Лала! Я возьму такси.

Такси остановили чуть ниже. Лала шла последней. В помутневшем разуме Стратиса возник образ Исаака, идущего на заклание.

— Уф! — вздохнул с облегчением Калликлис. — Теперь пошли к девочкам.