Тут у Стратиса кончились сигареты. Он перечитал свои бумаги, пожал плечами и отметил в конце:

«Здесь опускается занавес, дорогая Саломея.

ЗАНАВЕС».

Он взял конверт, запечатал бумаги, написал адрес, выпил стакан воды, запер ставни, снова улегся и погасил свет.

СТРАТИС:

Воскресенье

В полдень пришел чистильщик-вестовой от Сфинги. «Лонгоманос вернулся, ты должен узнать его по-настоящему. Он живет в Кефисии. Не видится ни с кем, кроме самых верных. Я рассказывала ему о тебе с большой симпатией. Если хочешь, пойдем вместе. Мы могли бы, я это ясно вижу, стать очень близкими друзьями».

Подчеркивания — еще одно безумие. Рельсы Хлепураса.

С тем же чистильщиком я отправил Саломее вчерашнее.

Понедельник

В кабинете до 9 вечера. Между стопками бумаг отрывки из бортового дневника. Речь идет о кочегаре, который не хочет работать. Характер у него (согласно заявлению капитана) неплохой. Он предан своей семье (жене и трем детям, которые ждут его заработка), но вдруг не может или не желает работать. Он сидит на куче угля и мечтает. Я почувствовал себя солидарным с этим человеком. Думаю, у него могло появиться в своем роде два господина: один — корабль, а другой… Кто этот другой, нежданный ангел, поразивший его? «Никто не может служить двум господам».[96]Боже мой!

Все записи в дневнике начинаются так: «Остаемся на месте, ожидая распоряжений».

Вторник

Во второй половине дня, после обеда пришел Гиоргис, который был распорядителем у нас на винограднике. Я не виделся с ним тринадцать лет. Однако я всегда помнил его благородные манеры, когда он выходил встретить нас, его фиолетовые шаровары и расшитый жилет, его манеру повязывать желтый платок вокруг головы. В европейской одежде он казался человеком, над которым измываются. Ему принесли кофе. Я угостил его сигаретой и дал прикурить.

— Как поживаешь, Гиоргис?

Он обвел взглядом стены, вздохнул и, сделав глубокую затяжку, сказал:

— Трудно быть беженцем, господин Стратис. Боремся. Только бы с сыном было все в порядке. Видишь ли, тот удар штыком: голова у него так и не зажила. Теперь он кричит и днем, ни с того, ни с сего. А тут еще и Риго рядом: напоминает ему о позоре. Нельзя так, не то потеряю и мою девочку.

Его дочь Риго изнасиловал целый взвод на глазах у семьи. С тех пор сын его бредит и днем, и ночью. Глаза Гиоргиса наполнились слезами. Некоторое время мы говорили о лечении его ребенка. Затем я спросил:

— Что-нибудь удалось спасти?

— О чем ты спрашиваешь, господин Стратис? Мы-то кем были? О том добре, которое вы потеряли, — вот о чем я думаю.

— Только бы здоровье было, Гиоргис. Не пропадем!

— Вот и я так думаю. Кольца потеряли, да пальцы целы. Конечно же, не пропадем, нас-то вон ведь сколько. Лишь бы дети были здоровы, и Бог от нас не отвернется. Только мы так вот и помрем.

Он поглядел на свою европейскую одежду, как на саван. Его прекрасные усы показались мне лохмотьями. Я подумал, каким он был тогда: высокий, коренастый, такой энергичный и авторитетный для окружающих. Он вынул табакерку и нежно погладил ее. Старую, черную, блестящую табакерку.

— Это все, что удалось спасти, — сказал он, улыбнувшись.

Я хотел было угостить его сигаретой.

— Лучше сверну. Привычка у меня такая.

Он взял табак и пристроил его на папиросной бумаге.

— Видишь ли, — сказал он, словно разговаривая сам с собой, — земля здесь бедная, а народ голодный. Здешним-то что делать? Думают, что мы пришли нарочно, чтобы отобрать у них кусок хлеба.

Я смотрел, как его толстые пальцы крутят сигарету. Целая вереница позабытых жестов прошла перед моими глазами: руки эти развешивали виноград, тянули веревку, сияли; пальцы перебирали трубки волынки или мылись под нашим краном; затем — северный ветер, бивший в оконное стекло, освежающий смех под листвой, пещера Святого Иоанна.[97]

— А что случилось с Великоблагодатной?[98]

— Что с ней могло случиться? Или зарезали, или бежала на чужбину.

У меня было такое ощущение, будто мне принесли любимое дерево, распиленное на дрова для растопки.

Среда

По несколько строк каждый день: без порядка, без последовательности, просто так. Только чтобы удержаться на поверхности. А что еще остается?

Четверг

Возвращаясь домой, я бродил по некогда знакомым кварталам. Темные улицы, самые пыльные на земле. Спутницей моей была печаль. Она приняла обличья людей, которых я знал до отъезда. Некоторые из них были уже мертвы: таких я насчитал пять или шесть. При свете фар небольших автобусов Форда я пытался отыскать прежние дома, но видел только развалины, закрытые ставни, женщин в черных одеждах. Я увязал по щиколотки в пыли и щебне.

Как мало выдерживают наши нежные чувства и наша добрая воля на жерновах судьбы! По крайней мере, если бы можно было работать — отдать всего себя, как одержимый ремесленник, скромно. Не нужно этого расточительства, дающего средства к существованию.

Пятница

Страшное пробуждение на рассвете. Тело мое стало желать столь же сильно, как и разум, обезумело. Кажется, будто воображаемое избороздило его, словно мозг.

Суббота, 2 часа дня

«Остаемся на месте, ожидая распоряжений».

Утром, перед тем как открыть глаза, я увидел вот что.

Неожиданно все автомобили принялись сигналить мне, и я поспешно свернул в узкую улочку. Я слышал, как позади вопят, словно совещаясь, как найти меня. Я забился в дверной пролет и смотрел на проходивших мимо людей. Каждое их движение оставляло за собой камни. В конце концов улица оказалась завалена обломками скал и булыжниками всевозможных очертаний. Их было так много, что если бы я вышел из моего убежища, то вряд ли смог бы пройти.

Я вошел в букинистический магазин. Сутулый человек в очках сидел на низком стуле и курил, держа в одной руке сигарету, а другой поигрывал янтарными четками. Он казался блаженным и вовсе не замечал меня. В магазине царил полумрак. Стопки книг поднимались до самого потолка и, казалось, поддерживали его. Эти скорбные колонны были расположены таким образом, что напоминали античный храм. Другие книги валялись на полу. «Барабаны», — произнес я и поднял одну из них, совершенно истрепавшуюся. Я раскрыл ее наугад и прочел: