– Я – индеец, – негромко сказал он, при каждом слове потряхивая Эйслин. – Не забывай об этом.

Она знала, что не забудет. Не сейчас. Этот свирепый взгляд рассеял всякую надежду, что он к ней смягчится. Он был опасен. И, чувствуя, с какой грубой силой он на нее навалился, она тревожно дернулась.

Импровизированная безрукавка обнажала мускулистые руки с твердыми, как гранит, мышцами. Пуговицы были почти все оторваны, голая грудь поднималась и опускалась в такт сердитому прерывистому дыханию. Словно высеченное из индейского камня лицо покоилось на идеальном пьедестале мощной шеи.

Серебряная сережка в ухе сверкала, как злобный глаз в темноте. Крестик на шее казался почти издевательством из-за христианской идеи добра, которое он символизировал. От Грейвольфа пахло солнцем и потом, – чисто мужской запах.

Любая женщина с унцией здравого смысла не посмела бы провоцировать этого опасного зверя. Интеллект Эйслин был выше среднего. Она даже не моргнула.

Пока длилось натянутое молчание, он был напряжен, словно лев, готовый к прыжку. Но быстро взял себя в руки и ослабил хватку:

– Надо перевязать тебе руку, пока в рану не попала инфекция.

Он говорил без эмоций, словно и не было только что никакой перепалки.

– Мою руку?

Только попытавшись ею шевельнуть, Эйслин осознала, что рука болит едва ли не меньше, чем голова. Она вспомнила, как разодрала ее, когда падала из окна.

– Да, – сказал он. И, заметив, как она скривилась, поднимая руку, добавил: – Позволь мне.

Он посадил ее повыше в уголке заднего сиденья. Его руки стали расстегивать пуговицы ее блузки. Эйслин инстинктивно вскинула руку и вцепилась в одежду. Грейвольф не двинулся, только спокойно посмотрел на нее:

– Придется оторвать рукав.

Эйслин глянула вниз и увидела, что он весь пропитан кровью. Это стало для нее шоком.

– Я… я не заметила, – запинаясь, выдавила она, подавляя тошноту и головокружение.

– Мне пришлось уезжать второпях, поэтому я просто уложил тебя в машине. Надо было отъехать на некоторое расстояние. Но сейчас твою руку нужно осмотреть.

Шли секунды. Или минуты? Они пристально смотрели друг другу в глаза. Его взгляд медленно спустился к ее губам, блестящим от мази. Она смотрела на мрачную линию его губ и думала, как они могут быть одновременно такими строгими и чувственными. Потом Грейвольф нетерпеливо покачал головой и пробормотал:

– Как я уже говорил, ты моя страховка.

И снова потянулся к блузке, но теперь Эйслин уже не стала его останавливать. Он быстро и по-деловому стал расстегивать пуговицы. Когда обнажились груди, Эйслин покраснела, ее затопила жаркая волна смущения. Но если Лукас и обратил на них внимание, это никак не отразилось на его лице.

И только когда он положил ей руки на плечи и стал снимать ткань, его движения стали медленными и осторожными, почти заботливыми. Сначала он снял рукав со здоровой руки, потом стал осторожно стягивать другой с пораненной. Ткань уже кое-где присохла, и Эйслин вздрогнула от боли.

– Извини. – И не успела она как следует подготовиться, как он резко сорвал остатки рукава. – Но это самый лучший способ. Извини, – повторил он.

– Все в порядке. Я знаю, ты должен был это сделать.

На глаза у нее навернулись слезы, но она не позволила им пролиться. Лукас смотрел ей в лицо как зачарованный. Или ему просто хотелось посмотреть, выдержит ли женщина-англо боль, не пустив слезу?

Грейвольф все так же по-деловому наклонил Эйслин вперед и стал вытаскивать из-под нее блузку. На бесконечно малую долю секунды она прислонилась к нему, коснувшись его грудью.

Мириады чувств затуманили ее разум, как порхающие птицы. Какими хрупкими кажутся ее соски на фоне его твердых мускулов. Волосы его груди щекочут кожу, упругие и мягкие одновременно. И какая у него теплая кожа.

Они оба притворились, что не заметили этого краткого прикосновения, хотя, возвращая Эйслин обратно в полулежачее положение, Грейвольф еще сильнее стискивал челюсти.

Порез на руке снова открылся и сочился кровью. Лукас отбросил блузку в сторону и потянулся за бумажным пакетом. Он достал оттуда стерильную вату и бутылочку антисептика.

– Будет сильно жечь, – сказал он, отвинчивая крышечку и наливая жидкость на ватку. – Ты готова?

Эйслин кивнула. Он поднял ее руку и приложил ватку к глубокой царапине. У нее перехватило дыхание, ноги судорожно поджались, из глаз брызнули слезы. Грейвольф быстро провел ваткой по царапине до самого верха и потом обратно, посильнее прижимая в тех местах, где гвоздь пропорол кожу более глубоко.

– Хватит, пожалуйста, – простонала Эйслин, стискивая веки от жгучей боли.

Он торопливо закрыл бутылочку и убрал в сторону. Потом снова поднял ей руку и стал осторожно дуть на царапину.

Эйслин открыла глаза и потрясенно смотрела на его склоненную темноволосую голову, оказавшуюся прямо перед ней. Одна бронзовая рука свободно обнимала ее за талию, поддерживая на весу раненую руку, а вторая опиралась на стенку за ее головой.

Он осторожно дул ей на кожу, а она смотрела, как под острыми скулами надуваются и опадают щеки. Его губы парили всего в каких-то дюймах от ее кожи. Поднимаясь вверх по руке, он все выше поднимал голову и чуть не коснулся губами ее груди.

Но коснулся дыханием. Теплым, нежным, приятным. И в ответ ее соски превратились в маленькие розовые жемчужинки.

Он заметил это и дернул головой, словно хотел ее вскинуть. Но лишь ненадолго остановился. Затем он снова опустил голову и стал дуть ей на кожу. На этот раз более нежно и значительно выше сосков.

Потом он замер как изваяние и уставился на нее. Неприкрыто голодный и обреченный взгляд. Он сглотнул, потянулся к ней, но на полдороге остановился, словно на невидимом поводке, и не стал к ней прикасаться.

Эйслин боялась шевельнуться, хотя это было очень соблазнительно. Ее охватило почти неодолимое желание погрузить пальцы ему в волосы и притянуть его голову к себе. На нее нахлынула запретная и необъяснимая нежность. Она никогда ничего подобного не испытывала. Ей хотелось даровать ему свое тело. И взамен получить его. Она должна была его ненавидеть, а вместо этого… Что же это происходит с ней?

Почему он не бросил ее на станции техобслуживания? Почему потратил свое драгоценное время на то, чтобы достать для нее аспирин и лекарства? В нем есть что-то человеческое? Он все-таки способен на доброту? Может, его суровость – это просто реакция на несправедливое отношение?

Эмоции Эйслин отразились на ее лице, его выражение стало сочувствующим и беззащитным. Грейвольф посмотрел на нее, и весь огонь тут же исчез из его взгляда.

– Не смотри на меня так! – рявкнул он.

Она непонимающе покачала головой:

– Как – так?