Я уселся в шезлонг и вскрыл конверт. Там была брошюрка и письмо на двух страницах. Под письмом стояла подпись: А.В. СВОБОДА, генеральный директор Управления стекольной промышленностью, и гласило оно следующее:

Глубокоуважаемый пан Вистлер!

Для нас большая честь приветствовать Вас в Праге. Посылаю Вам брошюру, содержащую информацию о нашей стекольной промышленности, а также программу Вашего визита. Программа, как Вы можете заметить, краткая, но достаточно насыщенная. Было бы желательно, чтобы Вы по приезде связались с нижеподписавшимся и сообщили, какие изменения Вам бы хотелось в нее внести.

Позвольте мне, глубокоуважаемый пан Вистлер…

Вторая страница, озаглавленная: ВИЗИТ Н. ВИСТЛЕРА, ПРЕДСТАВИТЕЛЯ ФИРМЫ «БОГЕМСКОЕ СТЕКЛО И БИЖУТЕРИЯ», гласила:

Среда. 10.00 – Встреча с Л.В. Свободой в Гос. Управлении стекольной промышленностью (Уезд 23).

Обед в выставочном зале (Вацлавская площадь, 48).

Послеобеденное время – Встреча с начальниками отделов – С.Н. Черниным, П. Штейном, Б.Р. Вла-чеком и совместный осмотр их отделов.

Четверг. 10.00 – Автомобильная экскурсия на Запотоцкий стекольный завод (Кралово, 15 км). Весь день. Обед на заводе.

Пятница. 10.00 – Автомобильная экскурсия на Цебликскии стекольный завод (Цеблик, 23 км). Весь день. Обед на заводе.

Суббота – Свободный день. Повторные встречи и визиты по мере необходимости.

Как точно выразился Л.В. Свобода, кратко и насыщенно…

Поездка на бывший завод Павелки была назначена на четверг. Из чего следовало, что формулу я заполучу через двое суток. А также, что потом придется еще двое суток таскать с собой эту чертову формулу. Если только я, по совету Канлифа, не сокращу свое пребывание здесь.

Сперва я просмотрел программу очень бегло. А потом закурил сигарету и, попытавшись унять дрожь в руках, снова все перечитал. Дело не в том, что, уехав сразу же после визита на завод Павелки, я вызову подозрение; тем более, что они сами предложили посетить только два стекольных завода. А суббота и так не занята.

Я глубоко вдохнул дым, размышляя. Еще в самолете мне пришла в голову мысль, что вполне возможна какая-то неувязка, которую Канлиф учесть не мог. По плану я должен был забыть этот путеводитель «Норстранд». Предполагалось, что некто его заберет. А потом я, мол, получу его назад. Прекрасно. Ну а что, если какой-нибудь псих помешает мне его «забыть»? Или же по какой-то причине его не вернут? Хорошо хоть остается день для «повторных визитов».

Канлиф сказал, что для туриста естественно всю дорогу таскать путеводитель особой. Если я сразу принесу его туда, на завод, а потом буду повсюду носить с собой, может, это и сойдет. В конце концов, лучше всего оставить все как есть. Ведь, наверно Л.В. Свобода проинструктирован по этому поводу. Видимо, стоит заказать себе билет на воскресенье.

Положив программу на стол, я заметил, что «Норстранд» все еще у меня в руках. Я не расставался с ним целый день, и он уже стал липким от пота, который с меня так и лил. Я подумал, что, пожалуй, стоит сперва принять душ и выпить бутылочку пива. И пошел к телефону – заказывать пиво. А потом минут десять стоял под душем. Будто смывал с себя все дурное, а не только грязь после долгой дороги.

Когда я наконец выплыл оттуда, совершенно чистый и расслабленный, жалюзи на балконе были приспущены и номер был погружен в зеленоватый полумрак. На столе меня ждал поднос с пивом. А я и не слышал, что сюда кто-то входил.

Я захватил пиво на балкон и стал его попивать, глядя вниз, на Вацлавске Намести. Везде кишел народ. К кафе-автомату на жарком солнцепеке тянулся хвост. По улице сновали трамвайчики. Слева вдали сверкал Вацлав, а на другом конце, там, где эта улица пересекалась с Приколом, над всеми парил гигантский портрет Ленина с надписью: РУКИ КАЖДОГО, УМ КАЖДОГО – НА ДЕЛО СОЦИАЛИЗМА!

Я вдруг почувствовал, как же далеко отсюда до Лондона – до Хрюна и «Принцессы Мэй»…

На улице и в саду возле музея заколыхались деревья, и через минуту навес над моей головой затрепыхался под пробежавшим легким ветерком. Я допил свое пиво, закурил сигарету и пошел звонить Свободе.

В тот вечер я взял на прогулку «Норстранд». Перед этим слегка покапал дождь, но Вацлавске Намести была такой же многолюдной и раскаленной. Горели фонари, звякали трамвайчики. Возле Прокопа я пересек булыжную мостовую и направился в старый город; и вдруг вспомнил, так ясно, будто это было вчера, как именно этим путем ходил за ручку со своей мамой.

С тех пор как я отсюда уехал, у меня уже не было настоящего дома, не было чувства защищенности.

Все здесь тесно срослось с моим детством, и, пока я шел в этой удивительной, волнующей тишине, губы мои то и дело расплывались в безотчетной улыбке.

Я обогнул темный массив Каролинума и через Староместскую площадь направился к спящему в ночи чудному древнему Клементинуму. Потом перешел по украшенному каменными фигурами Карлову мосту через поблескивающие воды Влтавы и по крутой Мостецкой двинулся к расположенным на холмах дворцам Града: Чернинскому и Лоретте, Шварценбергскому и высоким Градчанам.

Я шел по узким средневековым улочкам, слышал нестройное пение и шум голосов из освещенных кабачков и невольно улыбался. Ясно, что таких ночных картин я никогда прежде не видел, но сейчас это словно было частью моего существа, и ноги сами несли меня вперед.

В Граде было значительно прохладнее. Внизу, сквозь кроны деревьев, сияла огнями Прага. Я стоял и смотрел, припоминая эти башни и эти запахи, места, где я когда-то играл, и был всем этим удивительно растроган. Потом я снова спустился вниз и по мосту Сметаны, соединяющему три острова, пересек Влтаву.

От Влтавы доносились звуки танцевальной музыки, и я узнал сияющую огнями каменную башню кафе «Мэнс». Когда-то я приходил сюда со своими родителями – пил чай, а потом нырял с настланных у берега длинных деревянных мостков.

Перед этим я думал заглянуть на Прикоп – посмотреть на тот самый офис, о котором говорила маменька, где лифт с золотыми воротцами, но вдруг почувствовал, что устал и заблудился. По набережной прохаживался мент в смешных сапогах и широких погонах. А когда он со мной поравнялся, я увидел, что лицо у него юное, мальчишеское, немного деревянное, как у всех славян. Он сказал, что Вацлавске Намести направо, и вот я уже снова шел по широкой, ярко освещенной улице, и ощущение у меня было какое-то странное. Вокруг кишела все та же толпа, но она была гуще и живее, чем в Лондоне. Распахнутые воротнички, открытые лица – другая порода людей. Они сплошной рекой текли по улице, и были их миллионы. А в конце улицы возвышался чудовищный портрет Ленина, теперь еще и освещенный. РУКИ КАЖДОГО, УМ КАЖДОГО – НА ДЕЛО СОЦИАЛИЗМА!

Я чувствовал себя абсолютно придавленным этими тяжеловесными «руками и умами». Город моего детства куда-то исчез. Затих внизу, под их мощными сандалиями.