смешно, или не обязательно смешно, но падал. Причём мне этого даже не нужно было видеть, достаточно было бы и рассказа вроде: «Шел мужик и упал» — это был почти запрещённый удар. И я думал, что всем смешно так же, как и мне, поэтому часто родителям приходилось слушать истории по-разному начинающиеся, но всегда заканчивающиеся падением.

А теперь это осталось где-то позади, будто и было не со мной. Да и сам я перестал на себя быть похожим, теперь у меня росли волосы, которые некому было брить, потому что раньше всегда это делал отец, я похудел настолько, что с меня сваливались все штаны, которые у меня были. Питались мы в основном, точней всегда, только консервами, потому что свежие овощи в нашем городе, наверное, даже и не продавались, они были настоящей роскошью, которую можно было привезти только из южной части планеты за какие-то невероятные деньги.

Прошло время, прошёл мой день рождения, точную дату которого я в те времена даже не знал. По календарю наступила весна. Только от того, что обычно называют весной было крайне мало. На улице потеплело до двадцати градусов мороза, а ветра стали менее сбивающими с ног, но в домах у людей по-прежнему было неплохо, была вода, а местные магазины были полны консервированной еды. Всё шло серо и скучно, я стал выходить на улицу, а мать стала пить, не водопроводную воду, а всякое дерьмо, которое тоже продавалось в избытке. Первое время я просто не понимал, что вообще с ней происходит, она как-то не так разговаривает, как-то вообще не так себя ведёт, я из своей детской наивности думал, что мне кажется. Но в один день всё же понял.

Как обычно её не было дома до поздней ночи, со своей работы она приходила как правило часов в шесть вечера, сегодня же уже был час ночи. Я почти спал, но услышал, как открывается дверной замок, потом, с противным скрипом, открылась и вся остальная дверь. Мать стояла и держалась за ручку, двигая дверью вперед-назад и пытаясь поймать равновесие, практически с омерзением глядя на меня, потом всё же нашла в себе силы отпустить дверь, а после завалилась в ванную, где был и унитаз, склонившись над ним она стала блевать. Извиваясь, пытаясь устоять на коленях и издавая разной мерзости звуки, она делала всё так будто меня там не было, или наоборот — будто бы ей хотелось, чтобы я на это посмотрел. А я и смотрел, испытывая какой-то хтонический ужас, опустошение, во мне всё рушилось, я знал, что такие люди бывают, видел их и в Германии, не говоря уже об интернете, но точно не думал, что это произойдёт со мной, мне было противно, от себя, или от неё, не знаю.

— Что смотришь? Ты не видишь, маме плохо, — она вытерла рвоту, оставшуюся около рта, — принеси что-нибудь мне попить. А вообще я хочу сцать.

И она стала карабкаться на унитаз, постоянно соскальзывая, падая будто всё было смазано маслом, не помню, чем закончился тот вечер, на следующий день, она пришла с работы и вела себя так, будто бы днём ранее ничего не случалось.

К лету, которое было не особенно теплей зимы, я уже на хорошем уровне знал русский язык, потому что как-то так вышло, что меня самого нашли русские дети, я ничего не понимал, потом до меня дошло, что они хотят, чтобы я повторял за ними слова, я и повторял, это конечно же были матерные слова. Тогда я думал, что же смешного и может быть мне вообще стоит обидеться, но их добродушные лица заставляли забывать о таких мыслях, через пару месяцев я уже понял, что это были за слова, и мне тоже стало смешно, и с их шутки надо мной и просто с тех слов. Сам стал более-менее, простыми предложениями говорить, к тому же большое количество слов из английского облегчало наше общение, интернет, телефон, комп, это всё было понятно для меня, хоть и осталось в моей другой жизни.

Дни текли один за другим, в конце августа я узнал, что мать даже устроила меня в местную школу. Я уже вполне мог её посещать и даже шёл сразу в третий класс, так как моих знаний в математике полученных от отца вполне хватало, за лето мой русский стал ещё чуть лучше, хоть грамматика и была ужасной, но прямо в моём классе были русские, которые писали не особенно лучше меня.

Часто мне приходилось слышать от детей, что мою мать видели пьяной, но это не было чем-то вроде издевательства, здесь у многих было так, это будто поговорить о погоде для взрослых, так для нищих детей обсудить, что вытворяли и как смешно вчера ходили-падали их пьяные родственники, кто где подрался и так далее. Это меня не трогало и тем более не пугало вообще.

Пугало немного другое: каждый раз как я шёл домой, я молился все богам, что знал в том возрасте, чтобы дома никого не было, мечтать о том, что мать будет трезвой было бы ужасной наглостью, хотя трезвой она и была дня три в неделю. Но кроме этого дома ещё и часто находились её друзья и подруги. А вот это уже был настоящий ад.

Каждый раз заходя домой я слышал чей-нибудь дебильный смех, я не мог просто пройти мимо, мне нужно было сделать радостное лицо и поздороваться, на меня при этом смотрели как на кусок дерьма и ничего не отвечая выдыхали сигаретный дым, а вот если я не поздороваюсь, то потом был бы скандал, мол я не уважаю друзей и знакомых моей матери. Эти животные с разбавленными спиртом мозгами, считали себя довольно крутыми личностями, ведь каждый из них имел какую-никакую, а работу и достаточное количество денег для продолжения своей пустой и воняющей водкой жизни.

В один день я зашёл домой, скинул своё пальто, ведь в «немецкую» куртку я уже не помещался, а носил вместо неё какие-то старые лохмотья, которые и называю пальто, и, уже раздевшись, попытался проскользнуть в комнату как услышал в след наглый и оскорбительный крик, мужским голосом:

— Э, — я остановился и обернувшись посмотрел на сидящих за столом троих людей, двое мужчин и моя мать, один из них, жирный, смотрел на меня сквозь коричневатые линзы очков, — ты что не здороваешься, дебильный?

Мать смотрела на меня пьяными глазами с отвращением, или с интересом, мол что же этот