– Кому ломоток? – спрашивает она.

Кес проворнее всех поднимает руку, бабушка отрезает ломоть по направлению к себе и ножом перекидывает его Кесу, так что хлеб шлепается точно перед ним на выскобленный деревянный стол, маслом кверху.

– Кому ломоток? – повторяет бабушка.

В Стрейене дети носятся вокруг домов, бегают на свободе по полям, разгуливают по дамбам, выходящим на реку. Другие дома тоже зажаты между полями и рекой. В них живут дяди и тети. Тети обычно добрые и пускают к себе. Как и у дедушки с бабушкой, в других семьях тоже перед едой читают длинные молитвы, но надолго закрывать глаза не стоит: ребятня норовит стащить у тебя с тарелки лучший кусок. Для фермеров Лин просто еще одна девочка из кучки детей. А если кто спросит, скажут, что она «Котелкова девчонка», потому что прозвище дедушки – Котелок.

Стрейен – край совершенно равнинный, илистый. По сути, все Нидерланды не что иное, как обширный эстуарий, сформированный Альпийскими горами: миллионы лет воды Рейна размывали горную породу и приносили сюда. По мере уплощения рельефа великая река теряет свою мощь и на востоке рассеивает гладкие, круглые камушки. В центре страны, где течение еще неспешнее, откладывается песок. Наконец река под воздействием приливов и отливов совсем замедляется и несет ил, из которого образуется глина юго-запада. Речную дельту превратили в польдеры: Рейн теперь разделен на широкие каналы, у каждого из которых свое название, как у реки; он течет выше уровня моря, сдерживаемый дамбами.

Тетушка – дитя этих плоских илистых мест с бескрайним небом, которое тянется далеко за реку и море. Ее отец и братья – батраки, которые с трудом зарабатывают себе на хлеб, нанимаясь разнорабочими то на одну, то на другую ферму: сеют, пропалывают, собирают урожай, грузят картошку и свеклу в повозки, которые лошади потащат в город. Если работы на фермах не подворачивается, мужчины забираются далеко от дома – нанимаются на баржи или на взморье, где собирают тростник для кровель и корзин. У трудяг с польдеров руки как потрескавшаяся кожа. Они стоят в самом низу голландского общества, у них нет почти ничего. Их перемалывает, как те альпийские скалы: из камня – в щебенку, из щебенки – в песок и ил.

Тетушка покинула илистый край и перебралась в город: сначала поступила в служанки, а теперь она жена наладчика моторов, и на ней – двое детей от первого брака мужа, да Лин, да еще свой ребенок. Она отошла от религии своих родителей – их молитв и чтения Библии, их веры в гром как гнев Божий. Все это ей заменила вера в социализм: в то, что мужчин и женщин можно улучшить коллективными усилиями, что можно создать новый мир с помощью образования, здравоохранения и строительства за государственный счет, что всё может быть общим для всех. Вторжение немцев – это шаг назад, но она и муж готовы к борьбе.

* * *

Теперь Лин влилась в ритм жизни своей новой семьи. Она не думает о войне и политике, разве только очень размыто – как о чем-то, от чего зависят перемены в невероятно далеком мире взрослых. Конечно, она скучает по маме и папе. Острая тоска тех недель после дня рождения утихла, но в глубине души Лин жаждет увидеть родителей, и это желание всегда захлестывает ее неожиданно – просто хочется, чтобы мама была рядом. Дни становятся короче, и Лин понемногу задумывается о второй дате, о которой помнила, приезжая в Дордрехт: 28 октября, мамин день рождения. Деньги на подарок у Лин есть, и надо написать письмо. Поскольку обычной почтой воспользоваться нельзя, надо бы взяться за него заранее, и вот однажды в дождливый четверг, после уроков, тетушка велит Лин сесть за кухонный стол и приняться за дело. Вот смешно: она пишет, будто мамин день рождения уже сегодня, хотя на самом деле до него еще месяц.

Лин слово в слово переписывает песенку, которую в Голландии обычно поют, когда поздравляют с днем рождения, и теперь ее письмо длиной почти в две трети первой страницы – большого линованного листа: «Долгих радостных лет, долгих радостных лет, долгих радостных лет и сча-а-а-астья». Песня занимает больше места, чем новости. Но вот слова песни кончаются. «Ну вот, – пишет Лин, будто сама запыхалась от пения, – а теперь у тебя болит горло?» Конечно, лучше бы увидеться с мамой, чем писать: Лин не знает, что еще сказать. Добрая часть письма уже готова, но все равно остались четверть листа и целая оборотная сторона, их тоже надо чем-то заполнить.

«И ты тоже больше не еврейка. До школы идти почти четверть часа». Как она перескочила с одного на другое? Лин об этом не задумывается, перо бежит по бумаге, а она думает отчасти о маме, а отчасти о том, скоро ли просохнет после дождя и можно будет пойти на улицу играть. Еще в голове у нее крутятся мысли о господине Хейменберге, учителе. От волнения Лин путается и повторяется:

О чем эта история, остается непонятным, сколько ни перечитывай, но Лин все строчит себе да строчит:

Лин уже исписала лист, так что хвостик последней фразы приходится втискивать внизу под линейками:

Она и правда купит цветы и лакомства на мамин день рождения? Звучит благовоспитанно и по-взрослому, как подарок, который она отправляет, – изразец с картинкой, как будто нарисованной фломастером. На рисунке – тонущий человечек; во всяком случае, подразумевается, что он тонет, хотя туловище его высоко торчит над водой и на вид его пиджак совсем сухой. Берег рядом, но до ужаса недостижим, однако сверху человечку уже брошен спасательный канат. Подпись гласит: «Когда опасность угрожает, то кто-нибудь тебя спасает». В магазине, куда она пошла вместе с тетей, Лин решила, что эта плитка подойдет как нельзя лучше, к тому же с секретной почтой нельзя посылать ничего громоздкого. Лин заканчивает письмо, тетушка хвалит его и кладет вместе с изразцом в конверт, прибавив коротенькую записку от себя лично: