Непросто написать такое письмо и уговорить Лин, чтобы та тоже написала далекой маме, но еще хуже, когда конверт возвращается нераспечатанным и его приходится прятать от Лин.

Тетя по-прежнему стирает, убирает, готовит, растит детей, стараясь как может. Платья Лин (серо-голубое шелковое из «Боннетри» и атласное, сшитое мамой) приходится отдать младшим девочкам – сохранить их на память не получается, и Лин кажется, будто у нее отбирают сокровища.

Когда к 10 декабря Лин решает написать папе поздравление с днем рождения, тетушке приходится признаться, что писать некуда и что предыдущее письмо пришло обратно в заклеенном конверте. В этот день в кухне очень тихо – Лин забилась в угол и молча сидит на полу. На пальце у нее два колечка, родительский подарок, – одно серебряное, другое золотое. Она снимает оба и принимается катать по полу, слева направо и обратно. Сначала одно кольцо, за ним другое проваливаются в щель у стены и исчезают во тьме. После этого Лин долго не вспоминает о родителях.

Зимние дни все темнее и холоднее, и Лин чаще сидит дома, играя с Марианной в кухне или болтая с какой-нибудь подружкой в соседней комнате. Тетушка не очень щедра на поцелуи и объятия, но с ней спокойно, и Лин чувствует себя ребенком. От плиты идет чистое сухое тепло, а в доме всегда уютно пахнет стиркой, или глаженьем, или стряпней. Когда Лин возвращается из школы, ее ждут теплое молоко и кусок хлеба, намазанный яблочным повидлом. Тетя расспрашивает, как прошел день, и рассказывает, что они с маленькой Марианной поделывали.

Со временем в альбоме Лин появляются все новые и новые имена. Особенно девочке нравится запись одноклассницы Нелли Бакс: она сделана летящим каллиграфическим почерком, да еще и само стихотворение на каком-то странном возвышенном языке – устарелом голландском, на каком давно никто не говорит.

Стихотворение выписано из книги, которая хранится в стеклянном шкафчике в гостиной у Нелли. Когда взрослых нет дома, Нелли иногда прокрадывается туда, чтобы его перечитать, и, хотя понимает не все слова, выучила его наизусть.

Анни Мокхук, самая близкая подружка Лин, тоже восхищается этим стихотворением и жалеет, что то, которое вписала она – самой первой в Дордрехте, еще 1 сентября, – не такое романтичное. Теперь, зимой, Анни Мокхук частенько бывает в кухне на Билдердейкстрат и тоже пьет теплое молоко и ест хлеб с яблочным повидлом. Эта девочка с восторженными глазами и мягкими волосами больше всего на свете обожает принцесс и истории о рыцарях, замках и стародавних временах. Сидя в детской, примыкающей к кухне, они с Лин болтают о романтических приключениях, о разбойниках, вынужденных вести тайную жизнь и скрываться от злого короля, – и их детские лица пылают от волнения. А потом Лин, поддавшись минутному порыву, шепчет Анни на ухо: у нее есть настоящий секрет, который никто-никто не должен знать. Анни подставляет ухо, и Лин шепчет ей: «На самом деле и я в бегах, я еврейка». «Еврейка» – слово прямо-таки кружит голову.

Анни поворачивается к ней, изумленно вытаращив глаза, и смотрит на подружку по-новому. «Это что, правда?» – спрашивает она.

Через несколько дней, когда Лин возвращается из школы, тетушка, почему-то вся дрожа, уже поджидает ее в кухне – без теплого молока и хлеба с повидлом. Она до боли стискивает руку Лин и тащит девочку в холодную парадную гостиную. Плотно закрывает дверь, кладет руки Лин на плечи – и снова сжимает сильно-сильно. А потом склоняется к ее лицу так близко, что девочка видит паутинку красных ниточек у нее на щеках. Анни проболталась своей матери, а та разнесла секрет дальше.

– Запомни: никому никогда нельзя об этом рассказывать! – Тетушка медленно отчеканивает каждое слово.

Лин отправляют спать без ужина – такого раньше никогда не случалось. Она лежит и смотрит в потолок сухими глазами, слушает сквозь тонкую дверь, как в кухне двигают стульями, как стучат приборы по тарелкам, как гудят голоса. Кроме этих звуков, в голове у нее ничего нет – ни страха, ни сожаления, ни единого воспоминания о доме. Над ней угрожающе нависает какое-то темное существо – необъятное и к тому же невидимое, – Лин только чувствует его устрашающее присутствие и как бьются его огромные крылья.

Лин доверила свой секрет еще одному человеку, но Хансье – печальный мальчик из альбома – никому не проболтался. Теперь они все чаще проводят время вместе на улице, даже в январскую стужу. На пустыре у недостроенной стены они играют в «кладбище животных»: найдут дохлую мышь, или замерзшую птичку, или бабочку с нежным радужным отливом на крылышках, такую хрупкую, потом сломанной черепицей роют в твердой мерзлой земле могилу и делают склепы и надгробия, а даты похорон выцарапывают гвоздем на куске кирпича. Если трупики не попадаются, они ловят какую-нибудь живность и отправляют на тот свет: расплющивают жука или находят под камнем дождевого червя, рубчатую розовую веревочку, – и давят и его. Погребальные церемонии одинаковы для всех – и для тех, кто умер своей смертью, и для тех, кому помогли: тихое бормотание, пока тельце опускают в могилу. У Лин и Хансье, который тоже «больше не еврей», есть нечто общее, хотя они никогда не говорят об этом даже шепотом.