чай, молчали. Желая хоть как-то нарушить затянувшуюся паузу, я стал расхваливать ватрушки и пирожки, сказал, что мать у Андрея — женщина удивительно добрая и сердечная. Андрей не ответил и, позвякивая ложечкой в стакане, даже не взглянул на меня, голова его, наверное, была занята другими мыслями.

— И тебе не надо было бы ее обижать, — добавил я. — Ну пусть бы посидела с нами. Что тут такого? А то ведь ушла со слезами. Нехорошо получилось.

— Ты не знаешь моих стариков, а я их отлично знаю, и мне известно, почему мать так хотела посидеть вот тут, на табуретке. — Андрей встал и, вскинув головой и поправив спадавшие на лоб волосы, прошелся по комнате, плечистый, сильный. — Начала бы расспросы, и все о том же, о моей затянувшейся женитьбе. Надоели мне эти расспросы да советы. Не маленький, без чужих подсказок знаю, что делать. Хорошо еще, что отец ушел сам, наверное, тебя постеснялся. Тоже большой охотник поучать и читать мораль. Между прочим, это характерная черта всех старых чабанов. Они считают, что раз за многие годы хождения за отарами у них было время не спеша и обстоятельно обо всем подумать, то они и имеют право поучать других, а тем более своих детей. Отец, например, считает, что я живу неправильно, то есть не так, как следовало бы мне жить, и это «живу неправильно» состоит, по его глубокому убеждению, главным образом в том, что мне уже под тридцать, а я еще не женат. Да, сознаюсь, с женитьбой малость припозднился, но для этого были свои причины. И одна из этих причин — это та, что в те годы я не встретил девушку, которую мог бы полюбить, как полюбил твою сестренку. Но разве это могут понять ворчливые мои старики? Им вынь да подай. Отец не раз упрекал: дескать, нормальные мужчины все делают вовремя, и то, что я женюсь так поздно и, как он уверен, «не по-людскому», для него и есть ненормальность. А что ему до того, что Катю я ждал четыре года?

— То есть как — ждал?

— Очень просто, как обычно ждут. Полюбил ее еще школьницей. — Понуря голову и придерживая чуб рукой, Андрей медленно шагал по комнате, а я молчал, хотелось услышать, что же он еще скажет. — Дождался, невеста выросла, и все было бы прекрасно, если бы не упрямство твоего своенравного дядюшки. А тут еще дело осложнилось этим дурацким похищением. Послушался доброго совета бабушки Паши. А ведь, посуди сам, воровство невесты в наши дни — это же чистейшая глупость, смешной анахронизм, никчемная затея. Бабушка Паша посоветовала, а я, дурак… — Он не договорил, подсел к столу, как-то странно улыбаясь. — Что это мы все обо мне да о моей женитьбе. Миша, что у тебя? Какие планы в Привольном?

— Никаких планов.

— Ну-ну, так-то я тебе и поверю.

— Просто приехал к бабушке в гости. Хочу пожить в Привольном на приволье, вспомнить детство.

— Не верю. Я же читал твои «Сельские этюды».

— Ну, и что скажешь? Понравились?

— Хороши, только бы надо как-то пошире, покрупнее. — Андрей смутился, покраснел, как девушка. — Наверное, сам знаешь, что степная жизнь на одной ковыль-траве и на полыни не сходится, и частенько она бывает позначительнее полевого мака.

— Так что же, по-твоему, важнее и значительнее степного мака? Ковыль-травы и полыни?

— Многое, — помолчав, нехотя ответил Андрей. — Ну, хотя бы тот же Анисим Иванович Чазов. Тебе известно, когда-то он был знатным чабаном, гордился своими наградами и своей славой. Потом его назначили управляющим. И оказалось, что он привык не только к славе и почестям, а и к тому, что испокон веков делалось раньше и делается теперь в Привольном, и ни о чем ином и помышлять не желает. То, что в Мокрой Буйволе отары переведены на стационарное содержание, он считает величайшей глупостью и что повинен в ней я, Андрей Сероштан. После этого как же ему любить и уважать своего будущего зятя? А тут еще на общесовхозном партсобрании я выступил с критикой, сказал и о его примитивных соломенных кошарах, с которыми он никак не может, да и не желает расстаться, и о том, что в этих кошарах чабаны хранят никем и нигде не учтенных овец… А теперь вот еще — украл Катю. Так что у твоего дядюшки есть веская причина не выдавать замуж за меня свою дочь. — Андрей склонил чубатую голову над столом и долго молчал. — Эх, заменить бы всех стариков людьми молодыми, образованными, энергичными, и это в первую очередь относится к твоему дядюшке. А то ведь что у нас получается? Анисим Иванович и ему подобные остановились и стоят, как пни на дороге. И через то трудно, очень трудно расти молодым руководителям.

— Преувеличиваешь, Андрей, — сказал я. — Как же тебе, такому молодому, и уже удалось стать управляющим?

— Во-первых, двадцать восемь годков — не молодость, а во-вторых, мне помог случай, — сказал Андрей. — Как известно, до меня управляющим здесь был Силантий Егорович Горобец. Старейший чабан, колоритнейшая фигура. Киношники, фотокорреспонденты так и липли к нему. Дважды Герой, седые усищи, высокий, несколько согбенный. Он родился в Мокрой Буйволе, и ему, как имеющему две Золотые Звезды, здесь, перед клубом, недавно поставили бронзовый бюст. Ничего не скажешь, заслужил старик. По натуре он — типичный степняк, страшный поборник старины и кочевой житухи. В Мокрой Буйволе лучше Горобца, к примеру, никто не может сварить шулюм. Ты когда-нибудь пробовал настоящий шулюм — чабанский суп?

— Как-то не приходилось.

— Ну как же так! — искренне удивился Андрей; он снова встал и, заложив сильные руки за спину, пошел по комнате. — Шулюм — кушанье особенное, я бы сказал, благородное, и надо, чтобы именно Горобец попотчевал тебя шулюмом. При отаре он был человеком незаменимым, а вот отделение оказалось ему не по плечу. Великий мастер шулюма дело вел неумело, по старинке. При нем я был младшим зоотехником, насмотрелся. Когда-то меня приглашали на работу в главк. Отказался, поехал в Мокрую Буйволу. Потом, разругавшись с этим колоритным дедом, хотел все бросить и уехать в главк. И вот тут подоспел случай. В это время в «Привольный» прибыл