— Невесела была эта свадьба! — сказал один из зрителей, отходя от занавешенного окна.

— Невесело было и все ее время в эти месяцы, — отозвался другой, следуя за ним домой.

— Как невесело?! — возразил третий, догоняя обоих. — В тех-то палатах, у Тарквиния с женой, беспрерывно пировали и дни и ночи с самого женихова приезда.

— Да… пиров и пьянства было, это правда, много, да веселья-то не было!..

Утром Арету, выведенную с покрытым лицом, усадили с новыми спутницами из знатных особ в просторную крытую повозку и наглухо опустили все занавески этого экипажа, чтобы ни вид покидаемой родины не усилил рыданий увозимой на чужбину, ни эта скорбь не раздражала провожающей челяди и молодежи, собравшейся ко крыльцу вопреки всем запрещениям Туллии и лукумона, не желавшего допускать со стороны жены ни малейших отношений к чему-либо прежнему, все еще ревнуя ее к сосланному Эмилию.

— Зачем же это так укутали-то ее с головой? — спросил молодой человек этрусскую служанку, садившуюся в другой рыдван.

— Не ваша она стала и не для чего, значит, вам глядеть на нее, — грубо и резко отозвалась та. — Не для чего и ей глядеть на вас. Отреклась — значит, всему конец. Ваш же жрец-то разрешил ее от всех ответов прежним богам… ну, и все кончено.

— Мы слышали, — вмешалась другая еще грубее, — как она эту латинскую разрешительную грамоту, данную вашим жрецом, читала, хоть и не все мы в ней поняли.

— Но Арета Тарквиния…

— Княгиня Арна Мелхнеса она теперь… перешла в нашу веру и наша стала. Назад не отнимете.

Национальная исконная вражда римлян с этрусками сказывалась и в этих пустяках переговоров остающейся римской челяди с отъезжающей прислугой лукумона.

Сам лукумон уезжал не в экипаже, а верхом. Он стоял в ожидании коня на крыльце, важный, как всегда, надутый, с презрительной миной, точно только что получил от кого-то невыносимую обиду, приземистый, большеголовый, пока его жену усаживали в повозку. Лукумон Октавий Мамилий не выражал ничем своего нетерпения, но едва заметное подергивание его торчащих вверх усов выдавало, что этому наружно олимпийски спокойному владетелю Клузиума несносно надоело ждать конца женской возни на крыльце и вообще жена им считается обузой, от которой он постарается как можно скорее отвязаться под каким-либо предлогом вроде отъезда в поход, обозрения владений или визитов к соседям и родственникам.

Родство с римским властелином теперь осуществилось, стало из дальнего близким. Богатое приданое получено. Какое дело до навязанной ему конфузливой, робкой девочки, ставшей весьма неуклюжей замужней бабенкой в чужом для нее, иностранном платье, которое она еще не умеет носить?! Какое до нее дело этому лукумону, не любящему женского общества? Пусть с ней возится бабушка Ветулия и вся клика этого крикливого знатного бабья, для которых сесть в повозку — целая процедура бесконечных прилаживаний, устраиваний, перекладывания подушек, узелков, свертков…

Угомонились… тронулись… но не едут… Почему? Что-то еще не так, зовут служанку… что-то забыто… ищут в другой повозке, роют мешки и кузовки… что-то выронили, разбили… спорят… нашли и сели по местам.

Рыжеватые усы лукумона еще выше вздернулись вверх от скрытого нетерпения.

Старший брат Ареты, Секст, провожал ее с почетным конвоем самых благородных воинов до границы римских владений, которая тогда находилась не дальше одного дня пути в эту сторону.

Там Арету высадили для пирушки на привале, и несчастная женщина тоскливо бросила последние взоры к югу — туда, где осталось все, что для нее было свято, дорого, мило.

— Эмилий!.. Эмилий!.. — тихо воскликнула она с тяжелым вздохом. — Мой милый друг детства, мой несчастный названый брат, прощай!.. Увижусь ли с тобой еще когда-нибудь на земле? Или суждено нам обняться, как Орфею и Эвридике, не раньше тех времен, когда станем летать легкими тенями там, где Ахилес царствует над мертвыми мертвый?..

Она долго тоскливо смотрела в сторону уже давно не видимого Рима, потом нехотя по зову новой родии обернулась на север лицом и пошла садиться снова в повозку.

Чужбина за пограничной чертой открывалась пред нею на всю остальную жизнь — чужбина, которую она никогда не полюбит, потому что слишком сильно мил ей тот, кто остался на родине.

Через несколько лет после насильственной выдачи замуж в Этрурию дочери Тарквиния Гордого, Ареты, носившей теперь тосканское имя Арны, с ее любимыми ближними не произошло больших перемен.

Эмилий Гердоний, по ходатайству Брута и Спурия возвращенный из ссылки, по-прежнему жил в доме Тарквиния, а также участвовал в разных походах, выслужившись в сотники.

Фульвия, превратившаяся из подростка в красивую девушку, была взята в клиентелу Туллии, позволившей называть ее теткой. Тут она стала видеть Эмилия чаще, нежели в Коллации, но не все ли равно Фульвии, женат он или нет, — ведь он любит не ее, он любит другую.

Неутешительны были вести, доходившие в Рим к Тарквинию от дочери. Горько жилось супруге лукумона Арне Мельхнесе на чужбине в роскошном чертоге совершенно равнодушного к ней мужа, с самого дня свадьбы отдавшего ее в полную власть ворчливой бабушки с целым сонмом говорливых тетушек и кузин, с которыми у грустной женщины не нашлось ничего общего.

К этим неприятным обстоятельствам жизни присоединились непривычный климат, непривычная вода и пища, постоянное разговоры на непонятном языке, который ей плохо давался, наконец, простуда, изнурительная лихорадка, неудачное рождение мертвого ребенка.

Здоровье Арны расстроилось, а усерднее всех сторожившая ее и допекавшая брюзжанием бабушка Ветулия умерла. Арна перестала быть новой среди родни лукумона, скандал ее с Эмилием был забыт всеми, даже ревнивым, надутым и чванным мужем.

Она без труда получила от него позволение съездить погостить к отцу.

Время шло. Жену лукумона ждали со дня на день в Рим, но она не приезжала.

Тарквиний вздумал ехать на охоту к Ферентинскому источнику, в тот самый лес, где был казнен Турн и другие жертвы его тирании.

Он выехал туда со всей семьей и огромной толпой приближенных.

По-настоящему не время было теперь охотиться — сабиняне и самниты готовились напасть на римские границы, но Тарквиний в последние годы мало занимался делами государства, сделавшись под старость ленивым, ослабев здоровьем от почти ежедневных пиров и всякого сорта развлечений.

Несколько дней провел он в лесу: с ловчими — днем, с музыкой, пением, кубком — ночью.

Государство римское было на краю гибели, все дела были запутаны, ни один из стоявших во главе правления любимцев рекса не думал о благе римлян, ставших похожими на запуганных рабов.