Слезы подступили к ее глазам от самого сердца; но, обратясь к Леонсу Паэрнскому, она пояснила ему, что дети нигде не могут быть в большей сохранности, чем у нее.

– А вы, Ламбег, – добавила она, – возвращайтесь к вашему дяде Фарьену и приведите его к нам. Не спрашивайте, кто я; довольно вам знать, что моим замкам не страшны никакие посягательства Клодаса. Я пошлю кого-нибудь проводить вас по закоулкам этих укреплений; и вы возьмете сюда только Фарьена и Леонса Паэрнского.

Все то время, пока Леонс гостил у Владычицы Озера, он непрестанно вглядывался в нежное и миловидное лицо Ланселота. По пути, когда они подъезжали к Тараску, он сказал Ламбегу:

– Вы заметили, какие речи вел друг наших сеньоров? Никогда еще столь гордые слова не звучали из детских уст. Он был в высшей степени прав, назвав Лионеля своим кузеном.

– Как, – возразил Ламбег, – разве они могут быть в родстве? Мы знаем, что у короля Бана был всего один сын, и сын этот умер в тот же день, что и он сам.

– Поверьте мне, это Ланселот; это сын короля Бана. Я хорошо присмотрелся к нему и узнал черты, взгляд, походку короля Беноикского. Сердце мне так подсказало; и ничто не помешает мне видеть в нем монсеньора Ланселота.

Но Владычица Озера после отъезда Леонса и Ламбега привела детей к себе во дворец. Она тут же отозвала Ланселота в сторону и спросила, пытаясь придать голосу суровость:

– Как вы посмели назвать Лионеля своим кузеном? Разве вы не знаете, что он сын короля?

– Госпожа, – ответил юнец, покраснев, – это слово пришло мне на язык, и я не удержал его.

– Так скажите, ради вашего передо мною долга, кого вы считаете благороднее, себя или Лионеля?

– Госпожа, я не знаю, такого ли я знатного рода, как он; но зато уж никогда я не стану плакать о том, что у него исторгает слезы. Мне часто говорили, что прародители всех людей – один мужчина и одна женщина; тогда я не пойму, как может быть в людях больше или меньше благородства, помимо того, что происходит от чести. Ежели человека делает благородным сила духа, то мне верится, что я из числа благороднейших.

– Это еще будет видно, – возразила Владычица Озера, – но, по крайней мере, я уже могу сказать, что если вы всегда будете столь же великодушны, вам не стоит бояться, что слава вашего рода оскудеет.

– Вы тоже в это верите, госпожа?

– Разумеется.

– Благослови вас Господь за то, что вы оставили мне надежду достичь наивысшего благородства. Я не корю себя за то, что до сих пор мне прислуживали два королевских сына, ведь когда-нибудь я могу сравняться с ними и даже превзойти их.

Владычицу Озера все более и более восхищал здравый ум Ланселота: ее нежность к нему не знала предела; но к трепету ее души примешивалось сожаление. Скоро дитя достигнет возраста посвящения в рыцари; тогда она не сможет его удерживать долее. Ей останется Лионель, но и Лионель покинет ее в свой черед, а за ним и Богорден. Тогда, по крайней мере, думалось ей, она будет следить за ними издалека; она приложит все усилия, чтобы предвидеть и отвращать от них опасности, передавать им предостережения и советы. Чувства переполняли ее; все ее счастье состояло в любви, питаемой ею к трем этим чадам, а более всего к Ланселоту.

XV

Возвращаясь к жителям Ганна, дабы успокоить их по поводу судьбы сыновей Богора, Ламбег и Леонс Паэрнский полагали, что Фарьена отпустят на волю; Фарьен и сам в это верил и уже вознамерился передать королю Буржскому трех взятых у него заложников. Но горожане не желали выдавать этих заложников, боясь, что Клодас скоро нападет на город; и чтобы не бросать их, Фарьен вынужден был покориться и остаться с ними взаперти.

Клодас и вправду не мог забыть, что смерть его сына взывает к отмщению. Вскоре он подошел к стенам Ганна с огромным войском. Тогда горожане пришли на поклон к Фарьену и умоляли его употребить свое влияние на короля Буржского, дабы унять его гнев.

– Я готов к нему пойти, – сказал Фарьен, – и от души надеюсь его смягчить. Но поскольку предвидеть нужно всякое, и поскольку в людях никогда не бывает ровно столько добра или зла, сколько ожидаешь, поклянитесь мне, что если я не вернусь, вы отомстите за мою смерть смертью трех заложников.

Бароны поклялись на святых, Фарьен облачился в доспехи и сел на коня. Завидев его издали, Клодас кинулся к нему с распростертыми объятиями и хотел расцеловать в уста.

– Сир, – сказал Фарьен, отстраняясь, – прежде всего я хочу знать, что вы намерены делать. Вы пришли осаждать город, где находятся мои близкие и друзья; я поручился перед ними, что вы их пощадите. Если вы не оправдаете моих слов, позор падет на меня.

– Как! – ответил Клодас, – разве Ганн не мой город, а вы все не мои подданные? По какому праву вы закрываете передо мною ворота?

– Сир, когда люди видят, что надвигается войско, благоразумнее будет готовиться к обороне. Успокойте горожан; скажите, что намерения у вас добрые, что вы не помышляете о мести, и наши ворота для вас откроются.

– Не надейтесь на это! – возразил Клодас, – я намерен совершить правый суд, и притом немедленно, как только войду.

– Повторяю вам, сир, люди Ганна сейчас под моим поручительством; я вас прошу как ваш вассал, не посягайте на мою честь. Если они поступили с вами дурно, выслушайте их; они готовы возместить урон.

– Я ничего не желаю слушать. Убийство моего драгоценного сына Дорена взывает к мести; если я не исполню ее, то буду посрамлен в глазах баронов Пустынной земли.

Тогда Фарьен промолвил:

– Сир Клодас, пока вы нуждались в моих услугах, я вам в них не отказывал; ныне, когда вы уже не внемлете моим советам, я объявляю, что возвращаю вам ваш надел; в ином положении я, пожалуй, буду лучше услышан. А вы, господа бароны Пустынной земли, готовые возомнить, что король ваш осрамится, если удостоит прощения своих подданных из Ганна, посмотрим, велика ли ему от вас будет помощь. Не так вы разговаривали, когда у самых ворот его дворца я остановил меч, едва не сразивший его насмерть. Слава Богу, у нас в городе довольно рыцарей, чтобы принять вас как подобает. А пока, если кто-то здесь утверждает, что бароны Ганна недостойны прощения, я его вызываю и готов заставить его сознаться в обратном.

Никто не ответил на вызов.

– Король