спине испытуемого немалый кусок кожи. И такой истошный визг издает суровый, битый жизнью душегуб, что только диву даешься. И где он его столько лет прятал, разговаривая густым басом?

— Ну, те-с, — пробурчал Николай Дмитриевич. — Что мы имеем? 22 июня, в 3 часа дня, вспыхнул пожар в Глазковском предместье: сгорел церковный дом со всеми службами. На пожаре были все части, кроме второй. В 6 пополудни при северо-восточном ветре вспыхнули надворные постройки во дворе дома Останиной по Баснинской улице, где было сложено много товаров, и смежные постройки очень часты. Огонь с большою быстротою начал захватывать все новые и новые здания и, когда из Глазковой приехали пожарные части на помощь уже работавшим, то огонь уже перебрасывало на Грамматинскую и Трапезниковскую улицы. 24 июня. Воскресенье. С утра дул восточный ветер. День жаркий, более 30 градусов. В 12 часов пополудни начался пожар в середине Котельниковской улицы на постоялом дворе Закатина. Скученность деревянных построек этой улицы дала пищу огню, который, раздуваемый ветром, быстро пошел на деревянный дом, где помещался военно-топографический отдел В. С. Военного Округа. Вспыхнув, этот дом дал большой пыл и зажег дома противоположной стороны улицы и дома, выходящие на Большую улицу. Через 12 часа горело уже два квартала… Так-так-так… За оба пожара уничтожено 75 кварталов, в коих было 918 дворов со 105 каменными и 3418 деревянными постройками. Пожарами 22 и 24 июня уничтожены почти все общественные и казенные учреждения и присутственные места со всеми делами и архивами. Уничтожены почти все учебные заведения. Сгорели церкви Владимирская, Тихвинская, Благовещенская и Харлампиевская.

— Да! — довольно откинулся на спинку стула Николай Дмитриевич. — Такое не стыдно и самому господину Лохвицкому показать. А вот сказать-то ему что?

Острый ум господина следственного пристава заработал с невероятной скоростью. Ведь невелик труд толковый доклад составить, а вот как быть с некоторыми непонятными нюансами этого дела? Вот вроде бы пожар, да пожар. И что с того? Города в Сибири чуть не каждый год горят. Взять опять же Иркутск, когда пару лет назад у купца Лейбовича стог сена загорелся. Ведь едва город отстояли. Сто шестьдесят тысяч рубликов серебром убытку, как одна копейка. Но тут все не так. Совсем не так. Есть нюансы в этом деле. И очень серьезные нюансы. Целых два.

* * *

Нюанс первый, случившийся за неделю до размышлений Николая Дмитриевича. 24 июня 1879 года. День второго, и самого сильного пожара.

Аполлон Давыдович Лохвицкий, тайный советник и второй человек Восточной Сибири после генерал-губернатора Фредерикса, проклял тот день, когда ему пришла в голову мысль поехать в Иркутск. Ну чего ему не сиделось в Красноярске, скажите на милость? Генерал-губернатор объезжает Забайкалье, гражданский губернатор в Петербурге, воинский начальник — где-то на Лене, в тайге, а полицмейстер и городской голова изволили взять отпуск. И вот так вот вышло, что выше него во всей губернии и нет никого по чину. А это значит, что командовать придется тоже ему, как и отвечать за все последствия.

— Да за что мне несчастья эти, господи? — мычал Аполлон Давыдович, обхватив свою многострадальную голову, где боль тупыми молоточками била в виски. — Десять лет тому, как в мое начальство Енисейск сгорел. А теперь Иркутск вот… Как бы не донесли злопыхатели про такое странное совпадение! Нет уж! Пусть председатель губернского Правления Измайлов тут командует. А я наиважнейшим из дел займусь!

Господин тайный советник и не подозревал, что всего через несколько лет в его губернаторство сгорит дотла Красноярск, навсегда прилепив к нему кличку «губернатор от пожара до пожара». Но, счастью, он этого не знал, иначе упал бы духом вовсе.

Минутная слабость прошла быстро и без следа. Аполлон Давыдович был администратором дельным, грамотным и разворотливым, не чета столичным бездельникам. Одних школ уже десяток открыто его попечением. В том числе и здесь одна, в Иркутске. Тьфу! Да она же сгорела! И он, надвинув поглубже фуражку, пошел разбираться с заминкой, недопустимой в столь важном деле, как спасение ценностей государственного банка.

Огненная стихия шла в эту сторону, с жадностью бросаясь от одного дома на другой. Так поступают волки, когда режут овечье стадо. Коли голоден — достаточно всего одной, но волки не таковы. Они режут всех до одной, дурея от запаха крови. Так вел себя сегодня и пожар. Он скакал с крыши на крышу спешно, словно боясь куда-то не успеть. Порывы ветра играючи перебрасывали искры с улицу на улицу, оставляя людей в дураках. Люди не поспевали за ветром. Они ломали свои собственные жилища, они лили воду из колодцев и бочек, но не поспевали все равно. А последнее слово инженерной мысли — пожарная машина или, как она числилась по описи, «пожарный подвижной локомотив, в 6 сил, на 4-хъ колесном рессорном ходу, троечной-дышловой запряжки, с полною к нему арматурою и двумя двухколесными валами для выкиднаго рукава», все это импортное великолепие оказалось неисправно. Городское собрание провело экстренное заседание, на котором приняло наимудрейшую резолюцию: механику Ивану Силантьеву данное чудо инженерной мысли привести в полную боеготовность незамедлительно, отложив все прочие дела.

— Тьфу! — с чувством сплюнул Аполлон Давыдович, вспомнив толпу перепуганных, несущих сущие глупости людей, которые искренне считали, что когда их город горит, нужно дебатировать и принимать резолюции. — Идиоты, прости меня господи! Господин Рыбников!

— Слушаю, ваше превосходительство! — вытянулся перед ним губернский казначей.

— В чем заминка? — наморщил брови господин тайный советник, с легкой брезгливостью поглядывая на нижних чинов, которые изрядно умаялись, тягая сундуки с наличностью. Мат стоял такой, что Аполлон Давыдович возмущенно шевелил бакенбардами, но не говорил ничего, наматывая на ус некоторые особенно удачные пассажи. Командовал солдатами офицер в погонах штаб-лекаря, и командовал толково и дельно, чем немало господина тайного советника удивил.

— Хоть кто-то не растерялся, — одобрительно посмотрел на врача Аполлон Давыдович и вновь обратил начальственный взор на Рыбникова.

— Ассигнации вывезли, ваше превосходительство, — с легкой тоской во взоре сказал казначей. — Они же легкие. А вот с монетой совсем беда-с.

— Что значит беда? — выпучил глаза Аполлнон Давыдович. — Да вы, Рыбников, понимаете, что говорите? Да я вас под суд!

— Хоть под суд, хоть на каторгу, хоть на виселицу сразу, — тоска во взоре казначея стала явной и нескрываемой. — Да только монеты у меня сорок пять пудов, и это лишь серебро и золото. Медь и вовсе выносить из