каждая из которых тянула одеяло доходов на себя, а бремя расходов гребла от себя.

У меня к этому городу очень личное отношение. Здесь вырос мой отец, здесь умер в шахте один из моих дедов, здесь похоронены бабки, тетушки и дядюшки, да и нынче живут двоюродные, троюродные братья и сестры.

Хотя, конечно, в целом для семьи это был тяжелый город.

Мой дед, будучи отпрыском раскулаченного орловского мельника, всю свою недолгую жизнь (он прожил всего 43 года, столько же и мне сейчас) метался по стране в поисках заработка. Бабушка, вспоминая его через тридцать пять лет после его кончины, с неодобрением замечала: «Все за длинным рублем гонялся…» Она не смогла простить ему разбросанной по Руси семьи, бесконечных переездов с Орловщины на Брянщину, оттуда в Калугу, из Калуги в Донбасс, из Донбасса в Казахстан и обратно в Донбасс, где, в конце концов, 11 июля 1941 года его настиг инсульт, после которого дед не поднялся и умер. Был он десятником на одной из макеевских шахт. Удар случился с Виталием Ивановичем прямо на рабочем месте, прожил он еще два дня, находясь в коме…

А уже вовсю шла Великая Отечественная, немцы громили Красную армию по всему фронту, была потеряна Белоруссия, огромная часть Украины, Прибалтики и сколько еще крови, страданий и мучений ждали народ моего деда впереди… Горе, немереная беда накрыли русскую землю, убитые исчислялись уже сотнями тысяч. Жара плыла над Донбассом, посреди которого крохотная ячейка общества — моя бабушка, тетка (ей тогда было пятнадцать) и мой четырехлетний отец — хоронила своего покойника, кормильца… Будущность их была ужасна. В оккупированной Макеевке моему отцу в младенческом возрасте довелось пережить голод (собирал объедки на немецкой кухне), издевательства (однажды пьяный германский солдат вылил на него котелок кипятку), скитания по селам Христа ради…

И над всем этим итог жизни моего деда, родившегося в 1898 году. Жизнь оборвалась в самый неподходящий момент, но разве мог он рассчитывать на иное? Нет, естественно. Так уж повезло ему родиться. Бывает и хуже, но и такой судьбы как у него не пожелаешь никому. Я не знаю, задумывался ли он над смыслом жизни или был настолько «девствен» по части философствования, что принимал житуху свою как данность. Но вряд ли. Совсем недавно со слов тетушки я узнал, что семью деда Виталия (отца, мать, семнадцатилетнего брата) раскулачили и сослали в Сибирь в 1930 м. Вряд ли это не задело его, вряд ли не заставило пофилософствовать хотя бы на бытовом уровне о бренности бытия и несправедливости происходящего. Ведь если своя рубашка ближе к телу, то что говорить о своей семье, о родной крови? Мучился ли он безысходностью, бессилием, бесправием? Наверняка. Совсем молодым парнем он попал на фронты Первой мировой, слава богу, уцелел, но наверняка успел познать горечь потерь, цену жизни и смерти. А раз так, то, верно, был он в некоторой степени и фаталистом. Мир праху его… Жизнь его мне хоть и в общих чертах известна, но я не могу понять, какой урок из нее можно извлечь, кроме все того же всепоглощающего русскую душу фатализма…

После войны отец жил немного в детском доме (бабка не могла его прокормить), потом в общежитии под самым Кировским заводом. Поселок Совколония. Смешное такое название — Советская колония — мне в детстве нравилось. Отец вспоминал, как строились эти знаменитые желтые домики. Немецкие военнопленные работали споро. Время от времени кто-нибудь из них кричал в толпу крутящихся неподалеку сирот войны: «Эй, киндерен, папиросен битте». И бросал трешку, завернутую в камешек. Конвой не препятствовал. Пацаны всегда приносили сдачу с папиросами, знали — немец отдаст за услугу.

Такой вот круговорот побежденных и детей победителей был в Макеевке… Отец не любил Макеевки, но там жила его мама, куда денешься — ездил…

Письма Новороссии: комсомолец Олег Воронков

14 июля 1952 года

Макеевка, Сталинской области, УССР

Привет братишка Виталий!

Пишу тебе перед тренировкой, а то забуду и пропущу поздравить тебя с днем твоего рождения. Братишка, поздравляю с днем рождения и желаю быть здоровым и крепким. А также желаю тебе успехов в учебе. Ну и чтобы ты был счастлив всю жизнь.

У нас жизнь все такая же, как и тогда, когда ты приезжал. Мама работает санитаркой в рудбольнице, а денег не хватает. Отец как всегда валяется пьяный. Сижу вот пишу тебе, а он храпит за занавеской. Вчера пропил с какими-то нехорошими ребятами с литейной запасные свои офицерские сапоги. Мама его ругала. А он замахнулся на нее так, что мне стало страшно, и кричит: а где ты была, пока я на фронте два раза в штрафбате жизню ложил свою за нашу Советскую родину и лично товарища Сталина, вождя нашего любимого? Мама только рукой махнула, говорит, Виктор, ты же от водки сгоришь. Он так сел на пол и говорит — не сгорю, если в Бреслау тот падлюка власовец меня с огнеметом не сжег, то и здесь не сгорю.

С работы его опять выперли, говорят, вы Виктор Иванович, хоть и герой войны, но пьяница и анкета у вас не безупречная. Виталюша, живем мы теперь на Совколонии в тех домах, что немцы строили, на Физкультурной. Ты адрес перепиши, а то письма твои я получать не смогу на старый адрес.

А на днях мы с Инной ходили в Сталино. Вот не то чтобы сразу в Сталино, а сначала попали мы на Ганзовку, к тете Мире на дачу. Там ночевали, а наутро набрали три корзины вишни и пошли все вместе в Сталино на Сенной базар продавать. Сенной базар большой. Он так называется потому, что там раньше продавали сено и все, что надо лошадям и другим домашним животным. Вышли мы рано, еще солнца не видно было, но все равно ужас как жарко было. Шли-шли, а Инна говорит: «счас будет Кальмиус». Это между Сталино и Макеевкой такая река. Я думал большая река, а она еще меньше речки Сев у вас в Севске — две доски проложено, как через ручей, а балка большая и голая, ни кустика, ни укрыться где-нибудь. Зато, братишка, это город! Это не Макеевка наша грязная да вонючая. То есть я хочу сказать, что грязи там тоже довольно и копоти всякой, потому что завод, хоть и меньше нашего Кировского, но тоже не маленький, и шахты, шахты, как у нас — террикон на терриконе. Но в Сталино очень