Они появляются ровно через час. Веселые, молодые, счастливые, я завидую им, они идут чуть ли не в обнимочку, чуть ли не целуясь. Многие останавливаются и любуются ими: ах, какая пара! Я тоже любуюсь! Они садятся в машину и, не копаясь в карбюраторе, тут же заводят двигатель, лихо разворачиваются и уезжают. Я встаю, курю, думаю. Куда теперь?

Когда я подхожу к нашему теремку, машина стоит у крылечка, дверь настежь, слышна только музыка. Я вхожу…

– Андрей! Где ты был? Я уже давно дома…

Она бросается мне на шею, и я чувствую, как ее тельце, мое любимое тельце тает, просто плавится, обволакивая меня нежной истомой.

– Я так люблю тебя, Андрей…

Через минуту она уже у зеркала.

– В Ялту мы добрались хорошо…

Настенька примеряет новые клипсы. Она игриво откидывает свои короткие волосы, обнажая ушко, наклоняет головку, улыбается…

– Тебе нравится, Андрей?

– Очень…

– Мне Антон подарил. Мы зашли в магазин…

Я ведь ни о чем не спрашиваю.

– А вечером этот карбюратор… Мне кажется нам нужно купить новую машину. Антон может помочь, он сам предложил…

Мне хочется спросить, где они ночевали.

– Я познакомилась с каким-то немцем…

Прежде Настенька никогда передо мной не отчитывалась. Да у нас это и не принято. Зачем мне подробности? Но я не прерываю ее.

– Мы ночевали в гостинице. В “Ялте”.

Антон спал на диване… Великолепный номер! Знаешь, там такие обои, а свет, кажется, исходит из какой-то пещеры, просто прелесть… Антон спал на диване…

Она повторяет это дважды. Зачем? Я ведь ни о чем не спрашиваю. Я и сам могу догадаться, что Антон спал не на полу. После обеда мы никуда не идем. Хочется повалятся в прохладе постели, полистать журнал, отбросив дурные мысли, подозрения, догадки. Просто полежать рядом с Настенькой. Мы снова вместе, вдвоем, к чему подозрения?

– Занавесь, пожалуйста, окна, – просит Настенька.

Я задергиваю шторы, и наша спаленка наполняется теперь розовым светом. Рай для двоих. Все мои нежные попытки забраться к Настеньке под простыню заканчиваются полным поражением. Простыня – как броня. Я мог бы разорвать ее двумя пальчиками, но Настенька свила из нее непроницаемый кокон.

– Давай поспим, Андрей, я устала…

Не брать же ее силой.

Как только я прекращаю осаду, Настенька тут же успокаивается и засыпает. Ах, как она сладко дышит. Намаялась, бедняга, с этим Антоном, с этим карбюратором… Я лежу, не смея шевельнуться, боюсь перевернуть страницу, гляжу в потолок. О чем я думаю?

Могли они доехать сюда из Ялты за час или нет? Может быть, они звонили из Алупки? Или из Симеиза? Я ведь не уточнял.

Пребывать в коконе даже во сне моя Настенька не собирается. Свободолюбивая, она стремится на волю, и в попытке стать бабочкой сначала скорлупу проклевывает ее носик. Затем появляется личико. Какой долгий, веселый, свободный вдох. Теперь полный выдох. Словно какая-то гора свалилась с ее хрупких плеч. Не моя ли вина в том, что Настеньку что-то тревожит? Даже во сне. Моя бабочка снова притихла, набирается сил. Теперь решительное движение ножкой, и разрушено основание кокона. На свет появляются перламутровые ноготки, пальчики, лодыжка… Наконец, ляжечка и атласное коленце… Теперь очередь головы. Руки помогают ей. Пальчики с перламутровыми ноготками терзают броню, обнажая подбородок, и вот появляется на свет удавка, этот платок, перехватывающий горло. Я вижу, как он стягивает кожу, вижу узел на шее моей Настеньки. Нежные разводы пестрых красок, кажущиеся неземными в розовом свете штор. Шея тоже кажется фиолетовой, взялась серыми пятнами… Тихонечко, чтобы не потревожить Настенькин сон, я беру уголок платочка и легонько тяну на себя – прочь! Поди прочь, подлая удавка! Глубоко вздохнув, Настенька переворачивается на животик, и теперь вся ее прелестная спина и белые холмы ягодиц, кажущиеся розовыми, открываются моему взору. Богиня! Как сладко она спит!

– Ах…ах… – слышу я сладкий стон, – ах, Антон…

Она переворачивается на спину. Целый час я любуюсь Настенькой, затем шуршу газетой и встаю, чтобы приоткрыть шторы. Солнце уже заметно упало, его лучи, отражаясь в зеркале, нежно ласкают сонное тело Настеньки. Я подхожу…

– Настенька…

– Ах… – она открывает глаза, улыбается мне и снова переворачивается на живот, – ах, Андрей…

Теперь я ясно вижу ее нежно-розовые, едва тронутые загаром, упругие ягодицы. Не снежно-белые, какие я всегда привык видеть, а нежно-алые, словно пылающие от стыда. Она загорала без купальника? Где, когда, с кем? И сколько еще вопросов роится в моем мозгу, на которые я не в состоянии ответить…

Купаясь в золотых лучах вечернего солнца, Настенька сладко потягивается, прогибаясь в спине, вытягиваясь во всю длину своего стройного тельца, и снова переворачивается на спину.

– Ах, Андрей, – снова произносит она и тянет руки ко мне, – иди сюда…

И теперь я отчетливо вижу ее шею, усеянную предательскими синячками. “Что это?” – хочу спросить я, наклоняюсь и ни о чем не спрашиваю, только целую эти синячки.

– Сварить кофе?

– Ах, – вскрикивает она, – мой платок!

Осень – как итоговая черта. Именно осень, а не декабрь, как принято считать. После зимних стуж и душевной спячки, с приходом весны нам дается еще один шанс, мы строим планы: вот уж этим летом… Приходит осень, и мы считаем своих цыплят… Я бесконечно нежно люблю первые дни осени, еще не золотисто-багряной, а только с первыми вкраплениями желтой печали, еще жаркое солнце и уже освежающую прохладу вечеров…

Дачные домики кажутся сказочными теремами среди зелени садов, синее высокое небо, свист ветра, шуршание шин… Я еду к Семену. Прекрасное настроение, думать ни о чем не хочется. Я не видел его три недели. Не звонил, не искал в кафе. Я был занят своей Настенькой, и когда осень призвала ее к повседневным делам, у меня выдалась свободная минутка… Как встретит меня Семен?

Перед отъездом к морю мы расстались недоверчиво-сухо, что-то недосказав друг другу, и вот я тороплюсь, словно хочу оправдаться. Только в чем? Я, помню, не захотел принять его наставлений насчет писательских хитростей. Так что ж. Я волен сам выбирать себе наставников. Я не обидел его, а уж тем паче не оскорбил, и никакой особой вины за собой не чувствую. Все эти дни я, конечно, помнил о нем. Иногда казалось, что мне приоткрылась его истинная природа. Я видел Семена так ясно, словно у меня упала повязка с глаз. Но приходил на ум какой-то невзрачный эпизод, и образ Семена рушился, как карточный домик. Честно говоря, меня шибко разбирает любопытство: что, если он и в самом деле какой-то там отпрыск голубых кровей, вообразивший себя непризнанным гением и ставший отшельником, не пожелавшим жить в стаде? Жить в стойле ему тоже невмоготу. И вот мне представился случай открыть миру… Не сомневаюсь, что у него есть яркое прошлое, о котором он молчит. Он прячет его от меня, оно настойчиво просится на свет. Задача моя, как я полагаю, в том и состоит, чтобы высвободить это прошлое из темницы. Но ключик от сундука нельзя срывать с его широкой груди, он должен добровольно отдать его в мои руки. Что касается Настеньки, то Семен ведь…