— Зима закончилась уже несколько недель назад.

— В этом никогда нельзя быть уверенным. Март — самый худший месяц. Сначала он дразнит тебя теплом и цветочками, а потом засыпает снегом. Апрель — совсем другое дело. Я думаю, теперь зима уже позади. Как отец?

— Лучше. Может, его выпишут.

— Превосходно. А как прошла его встреча с твоим дедушкой?

— Неплохо. Немного напряженно. В какой-то момент они отослали меня из палаты, так что я не знаю, что там было дальше, но когда я вернулся, они разговаривали.

Фотис покачал головой:

— Бедняга.

— А как ты?

— Как всегда, как всегда. — Он похлопал крестника по коленке. — Это моя тайна. Давай-ка пройдемся.

Они пошли на север, солнце светило им в спину. По широкой аллее, пролегавшей через зоопарк, носились дети, и Мэтью заботливо придерживал крестного под локоть. Фотис добродушно улыбался, глядя на резвящихся детишек, по-стариковски наслаждаясь их кипящим детством. Они понаблюдали за чайками на каменном острове и за белым медведем, лениво плескавшимся в своем бассейне.

— Сделка с домом уже завершена? — спросил Мэтью. Фотис рассказывал ему, что собирается купить недвижимость в Армонке, и Мэтью с Робин, которая была родом из этих мест, съездили туда и нашли этот дом. Всего лишь несколько недель назад, за несколько дней до того, как она прекратила их отношения.

— Дом? — Фотис, похоже, удивился. — Я разве тебе о нем рассказывал? Нет, в конце концов я решил его не покупать. Зачем потакать своим капризам?

Это было любопытно. В тот раз, когда они обсуждали это, его крестный очень радовался предстоящей покупке, и у Мэтью сложилось впечатление, что сделка уже близка к завершению. Ну что ж, у старика еще одна маленькая тайна. Мэтью решил, что ему первому следует заговорить о том, что волновало обоих.

— Вчера видел икону Кесслера.

— Расскажи.

— Она великолепна. Конечно, пострадала от времени, но в ней ощущается какая-то сила. Она берет за душу.

— Ты хочешь сказать, что она имеет скорее духовную ценность, чем художественную?

— Нет, не совсем. Я не понял: ценность для кого?

— Вопрос в точку. — Старик помедлил перед длинным крутым подъемом. — Ты бы рекомендовал своему начальству приобрести эту работу?

— Сначала ее посмотрит руководство отдела, а может, и сам директор. Решение будет приниматься на более высоком уровне.

— Ты хочешь сказать, что твое мнение ничего не значит?

— Я специалист по Византии, я уверен, они учтут и мое мнение. Нам следует ее купить уже только из-за ее возраста. И конечно, это величайшая художественная ценность. Она могла бы стать украшением любой новой галереи.

— Безусловно.

— Но существует много других факторов. Музей не может купить все, что ему следовало бы купить.

— Но ты бы хотел, чтобы они ее приобрели?

— Исходя из своих собственных интересов я бы хотел иметь ее где-нибудь поближе, чтобы изучать ее, когда захочу. У нас не так много икон и уж точно нет ничего подобного этой.

— Думаю, что ничего подобного этой вообще не существует. Но где ее разместят? На стене, для всеобщего обозрения, или в запасниках, в помещении с соответствующим температурным режимом, доступном только для специалистов?

— Да, это вопрос.

— Я подозревал что-то в этом роде. Ты очень добросовестный человек. А теперь, — взяв Мэтью под руку, он снова зашагал, — расскажи мне о самой иконе.

И пока они шли по склону, расцвеченному желтыми и белыми нарциссами, через маленький садик с фруктовыми деревьями, набухшими едва раскрывшимися почками, Мэтью рассказывал про икону. Он пытался использовать строгие искусствоведческие термины и все-таки опасался, что его личные впечатления от увиденного прорвутся наружу. О ней невозможно было говорить как об объекте искусства, академическим тоном, профессионально выдерживая дистанцию между собой и анализируемой работой. И он сам еще не разобрался почему. Старик спокойно слушал, на его лице не отражалось никаких эмоций. Они остановились на перекрестке Семьдесят второй улицы.

— Великолепно. Мне бы очень хотелось еще раз увидеть ее.

— Уверен, что это можно организовать.

Фотис взглянул на него увлажнившимися глазами — впрочем, это можно было отнести на счет ветра.

— Я знал, что именно ты должен был осмотреть икону.

— Спасибо, что замолвил за меня словечко их адвокату. Удачное совпадение — ваше знакомство.

— Мы состоим в одном клубе. И не стоит благодарить меня. Музей послал бы тебя в любом случае.

— Может быть, наследники и не обратились бы в музей, если бы ты им не намекнул. Что бы ни случилось теперь — я ее видел, и этого уже достаточно.

— Мне сказали, что ты произвел очень благоприятное впечатление на мисс Кесслер.

— Это тебе адвокат сказал?

— А почему это должно оставаться тайной? Вполне возможно, что она попросит тебя прийти и еще раз произвести оценку. Для нее самой.

Мэтью поежился.

— Это было бы не совсем этично — музей ведь еще не принял решения.

Они перешли дорогу и пошли по аллее, круто спускавшейся к пруду.

— Если не ошибаюсь, вовсе не музей, а она решает судьбу иконы.

— Конечно.

— И в этом ей понадобится помощь. А тебе она уже доверяет.

— Это неудобно.

— Ты боишься, что тебе придется идти против совести. Но можно взглянуть на вещи по-другому. Может быть, мисс Кесслер надо подсказать, что делать.

— Не уверен, что понимаю тебя.

— Пока не понимаешь.

В молчании они дошли до конца аллеи. Фотис сильнее сжал его руку, и Мэтью вдруг заметил, что лицо крестного искажено болью — острой физической болью: челюсти сжаты, глаза закрыты. Он покачивался, стараясь глубоко и равномерно дышать.

— Theio? С тобой все в порядке?

Спустя несколько мгновений лицо Фотиса снова стало спокойным.

— Сегодня чудесный воздух, правда?

— Может, ты хочешь присесть?

— Разве что на несколько минут.

Они переместились на скамейку недалеко от воды. Рядом у телескопов толпились люди, наблюдающие за ястребами. Фотис тяжело сел. Несмотря на свое беспокойство, Мэтью не стал его больше ни о чем спрашивать. Уже не в первый раз Мэтью замечал эти симптомы, но от расспросов старик лишь еще больше замкнется. Это была только его боль, и он охранял ее так же ревностно, как и другие свои секреты. В темном зеркале пруда отражалось кирпичное здание лодочной станции. За прудом — высокие деревья, подернутые дымкой молодой листвы, закрывавшие улицу позади них. Над ними в желто-белом свете купались небоскребы Пятой авеню.