Родительское хозяйство было разделено между шестью сыновьями. Выйдя замуж, Мария получила от братьев денежную долю наследства, по девичьей наивности возмечтав вскорости самой разбогатеть на мужнином доходном ремесле. Ее Микола унаследовал от отца несложное, но трудоемкое производство глиняных, крытых глазурью игрушек — «свистулек», как небрежно стала обзывать Мария то, о чем мать ее, бывало, говорила с почтением, похваливая будущего зятя: «Золотые руки у парня, приработок имеет, всегда лишняя копейка в доме, с ним не пропадешь, глины на его век хватит». Но не учла будущая теща ленивости зятя, который не только сам редко ходил за глиной, но и принесенную соседским мальчишкой Костей месил без охоты, да и то после тройного напоминания жены.

Микола работал грузчиком на хлебозаводе в три смены, от «свистулечного» промысла начал отходить: расчета не видел. Мария понимала это, ей самой противно было торговать «самодельным уродством», но это занятие позволяло ей в любое время торчать на рынке не с пустыми руками, а при деле. Главное же дело хранилось в тайне, и каждый день поручалось новое. А сегодня — небывало новое.

После ареста в Луцке пособников бандитов пока незаметно было, чтобы они кого-нибудь выдали. Мария приняла меры, чтобы уберечь своих людей, кого знали арестованные и могли выдать. Всех предупредили, и они сразу исчезли. За жильем скрывшихся она установила присмотр. И вот вчера вечером буренка Хивря принесла в ошейнике записку, в которой сообщалось, что квартира врачихи Моргун, на Котовского, дом 8, «занята».

Без труда Артистка определила, кто выдал врачиху, снабжавшую оуновцев лекарствами. О Моргун знал арестованный Дорошенко. Он сегодня должен был взять у нее приготовленную коробку и передать на рынке в два часа дня связному Лонже. Предполагалось, Дорошенко выдал эту явку, и чекисты не упустят такую возможность.

Ради этого дела и торчала на рынке Мария, держа подле себя верного посыльного Костю, совсем отбившегося от родного дома. Правда, родители его и не возражали — пусть кормится в трудную пору возле соседки, коли ей помощник нужен.

После полудня Артистка оставила мальчишку с товаром, а сама пошла по толкучке, беспечная, с веселыми, смеющимися глазами, которые умели все видеть, сортируя встречных на людей обыкновенных, базарных, и залетных, требующих к себе особого внимания. Их она накрепко примечала.

Нет, Ложка не болтался на толкучке. Не появлялся он и возле ларьков, среди овощных рядов. Не заметить его было невозможно: рослый, большеголовый, с одутловатым лицом, — его враз приметят чекисты.

Артистка занервничала. Не за Ложку она переживала. За свое неумение что-то предусмотреть и предотвратить. Сейчас она, вернувшись к неходовому товару и предупредив непоседливого Костю, чтобы тот никуда не отходил, заработала руками: наливала в свистульки воды, свиристела ими на все лады, переставляла на фанерке кургузых козлов с позолоченными рогами, размышляла: «Зачем Микола плодит этих козлов, когда их не покупают, может, специально назло мне штампует, чтобы перестала его мучить, дескать, походит неделю с товаром и перебьет его, торговлю забросит. Это он, муженек, может сотворить, сопун несчастный…»

Размышления Марии мигом прервались, едва она увидела у края толкучки полное, благодушное лицо чекиста в гражданском, которого видела со Стройным на улице в форме капитана и прозвала его Благим. Мария вся извертелась на месте, пытаясь хоть краешком глаза уловить полупрофиль стоявшего с ним сутулого мужичонки в кепке и телогрейке, энергично размахивающего рукой, что-то предлагая на продажу.

Марии очень захотелось пробраться к ним, постоять рядом, послушать их разговор. Да не решалась оставить удобный наблюдательный пост на возвышении, с которого хорошо видны входные ворота.

Извелась Мария, следя то за входными воротами, то за чекистом с подозрительным человечком, который вдруг повернулся к ней в полный профиль — длиннолицый, широконосый, с глубокими морщинами на лбу. Нет, его она видела впервые. И по привычке первого знакомства тут же дала ему прозвище Напарник. Придуманных кличек она не забывала, они проходили и в ее донесениях, шли в обращение.

Чуть было не сорвалась с места Мария, чтобы протиснуться к «объекту» своего интереса, как вдруг увидела в воротах грузную фигуру Ложки. Он, как верблюд поводя головой, проплыл к ларьку с края толкучки, удаляясь от чекистов, которые топтались на месте.

— Костя! — ухватила за руку мальчишку Артистка. — Видишь вон у края ларька толстого дядьку? Армейская фуражка на башке еле держится…

— Та вижу, цигарка в зубах.

— Живо иди, передай ему вот этого однорогого козла и скажи: «Тетка велела бегом отнести. Дорошенку хоронят». Понял, Костя? Давай скорей! Дорошенку, черт бы его драл!

И она пошла, пошла к гомонящей толпе, веселая, улыбчивая, будто увидела разжеланнейшего человека, которого торопилась по меньшей мере обнять. Совсем рядом оказались те двое чекистов. Напарник вертел в руках часы, а Благой, видимо, приторговывал их.

«Пойте, пойте, голубчики», — во все лицо улыбалась Артистка, готовая, казалось, взвизгнуть от удовольствия, видя, что чекисты остались ни с чем — грузный Ложка вильнул за уборной и, наверняка уже выдавив со страха еще одну доску в дыре забора, выскользнул на улицу.

Артистка, поводя плечами, стала дурачиться и готова была пойти в пляс. Обнаружив в руке глиняного петушка, она приложила его к губам и, озорно свистнув «милицейской» трелью, вдруг со смехом сунула игрушку в разинутый рот блаженно стоявшего дядьки и тоненько, по-девичьи крикнула:

— Ду-ди-и! Пароход ушел!

И тут вовремя подоспел ее Микола, за руку увел на прежнее место, сказав всего одно слово:

— Баламутка!

И мгновенно улетучился из Марии игривый запал. Она поправила налезшую на глаза прядь волос и спокойно спросила мужа:

— Что Шурка-сапожник?

— Ничего. За починкой велел завтра прийти в это же время.

— И все, ничего не передавал?

— Нет, завтра, сказал.

— Ну и хорошо, — зевнула, похлопывая ладошкой по влажным губам, Мария и распорядилась: — Ты поторгуй, Микола, а мы с Костей пойдем домой.

— Ты что? Надо мне перед полной соснуть? — начал складывать в корзину товар Микола.

— Так ты и сейчас спишь, какая тебе разница. — Мария взяла за плечо Костю и живо пошла с базара.

Ей вдруг захотелось побыть одной. Отпустив Костю, она пошла в противоположную от дома сторону, за железнодорожное полотно, к пустырю, где побрякивала колокольчиком ее ненаглядная Хивря.

Темнобокая коровенка дремотно лежала под пригретым солнцем бугром, не чуя своей хозяйки, вяло присевшей вдалеке на трухлявое дерево. Было по-весеннему ярко и тепло.

После базарной суеты и минутного шутовства Марии захотелось покоя. В последнее время ее частенько тянуло к уединению, чего не случалось очень давно, можно сказать, с молодости. Но тогда, в девичьи годы, она желала одиночества от избытка нежных чувств и разумного сдерживания ласковой своей щедрости. Теперь же уединения требовала усталость.