— Им и останусь, — жестко отрезаю я. — Меня вполне устраивает такая роль.

Священник, понимая, что меня не переубедить, опускает взгляд.

— Я виноват. — В его голосе звучит неподдельное раскаяние. — Мне следовало настоять, чтобы вы продолжали принимать антиэмпатическую вакцину здесь, на Дарии. Тогда не возникло бы проблем. Препарат бы блокировал ваши эмоции. Я должен был прислушаться к рекомендациям вашего доктора.

О да! Не возникло бы ни привязанности, ни дружбы, ни любви. В моей душе стоял бы полный эмоциональный штиль, устраивающий всех, кроме меня. К сожалению, я слишком хорошо знаком с этим штилем. Он царит в душе моего отца, который посчитал приемлемым отправить собственного ребенка на враждебную планету в качестве залога перемирия. Конечно, долг перед государством куда важнее долга перед семьей. О любви я уж и вообще молчу. И плевать, что в случае конца перемирия твоего младшего сына убьют. Спасибо, но я лучше воздержусь от антиэмпатической вакцины, блокирующей душу. Может, я проживу и недолго, но по крайней мере ПРОЖИВУ!

«Эмоции мешают в принятии важных решений. Они делают вас морально уязвимыми», — часто повторял отец, обосновывая нам с братьями необходимость принятия вакцины.

А еще живыми — об этом отец почему-то забыл нам сказать.

Парадокс: но именно здесь, в отнюдь недобром Катаре, отказавшись от вакцины, от императорских регалий, позволив себе быть простым человеком, я впервые в полной мере почувствовал себя живым и свободным.

Отец на удивление не возражал.

Впрочем, думаю, эту мою прихоть он приравнял к последнему желанию приговоренного к смертной казни. Ни для кого из нас двоих не было секретом: живым я с Дария не выберусь. Я не дурак, прекрасно понимаю: перемирие нужно обеим сторонам лишь для передышки, чтобы накопить военный потенциал и начать новую, куда более масштабную военную кампанию за дележку территорий.

Но я благодарен перемирию, потому что именно оно привело меня сюда — на Дарий, в Катар. К Аде, сумевшей пробудить во мне то чувство, о существовании которого я даже раньше и не подозревал, — любовь.

Никогда не забуду день, когда отец Марк привел домой двух десятилетних соседских детей, чтобы они стали моими компаньонами. Священник очень переживал, что я все время нахожусь в одиночестве. Конечно, Ада и Анигай младше почти на три года и вряд ли могли составить мне полноценную компанию, но других дарийских детей, которым бы родители позволили играть с альтаирским ребенком, в Катаре просто не было. Двойняшки оказались исключением. Их фактически вырастил по-соседски сам отец Марк, поэтому к землянам и альтаирцам они относились со здоровой долей симпатии, не видя в них врагов. Насколько я понял, мать никогда не заботилась о двойняшках. Скорее уж, они о матери. За «дружбу» со мной отец Марк платил им едой, чего не скрывал. Деньги давать боялся — отберет мать. Поэтому я не испытывал никаких иллюзий насчет бескорыстной привязанности Ады и Анигая ко мне. Главное — что я сам испытывал к Аде.

Странное, ошеломляющее чувство, которое возникло в моей душе, когда я впервые взглянул в ее насмешливые фиалковые глаза. Взглянул и… пропал. Навсегда. Нет, это не была юношеская влюбленность или детская симпатия. Нечто другое. Ошеломляющее. Необъяснимое. Сильное. Не поддающееся контролю. Словно оно всегда жило во мне и наконец-то вырвалось на свободу.

Я стоял как дурак напротив незнакомой дарийки, не в силах вымолвить и слова, смотрел ей в глаза и отчетливо понимал, что передо мной — моя половинка. Родственная душа. Судьба. Можно назвать как угодно. Даже физически, она словно мое продолжение. Когда она рядом — я могу легко дышать, невзирая на враждебный дарийский воздух. Мне надо, чтобы Ада постоянно была рядом. Была только моей. Знаю: я эгоист, но ничего не могу поделать. И я не собираюсь отказываться от нее. Ни за что!

Сейчас, как никогда, я отчетливо понимаю, почему на родной планете люди добровольно, с помощью антиэмпатической вакцины стараются держать чувства и эмоции под контролем. Эмоциональные, буйные, искренние, не умеющие вполовину любить и ненавидеть — вот истинная сущность альтаирцев, о которой мало кто подозревает. Наверное, поэтому любовь на Альтаире и не в чести.

Ирония: лишь здесь, на мрачной, вечной холодной, но обуреваемой страстями планете, я впервые почувствовал себя по-настоящему свободным и живым. Враждебный Дарий подарил мне то, что не мог дать родной Альтаир. Любовь, которая согревала меня все эти годы в промерзлом Катаре.

Отвожу взгляд от священника. Интересно, как давно он знает о моих чувствах к Аде? Я думал, мне удавалось их скрывать. Хотя чему удивляться. Отец Марк всегда был проницательным.

— Я не откажусь от Ады. Я хочу спасти ее.

— От чего? — Священник устало вздыхает. — От ее собственной судьбы?

Пусть будет так.

— Да.

Подхожу к окну. Вглядываюсь в ночную тьму. Вдали виднеется пламя затухающего пожара. Думаю, мы с Анигаем неплохо постарались. Облили горючей жидкостью все, что только смогли. Дом должен сгореть дотла.

— Я так устал, что от меня ничего не зависит. Мне надоело смиряться с судьбой.

Священник подходит ко мне. Какое-то время мы молча наблюдаем за догорающим домом.

— От вас зависит судьба двух империй.

Хочется быть вежливым, но не получается. Нет сил.

— Нет… Они зависят не от меня. Не от Эвана. Они зависят от Иоанна Дрогварда Второго — младшего сына императора Альтаира. — Невесело усмехаюсь. — Кто я? Третий, «запасной» сын? Нужный как раз на случай вот такого межгалактического ЧП, когда кого-то надо отправить на планету врага в качестве залога перемирия. Пустить в расход! Только в этом и есть моя ценность! Сиди тихо и не высовывайся, Иоанн Дрогвард Второй! И тогда все будет хорошо, да?

Меня разбирают такая досада и отчаяние, что хочется кричать.

— Да, — тихо отвечает отец Марк.

В этом опекун походит на моего отца. Разница лишь в том, что для отца превыше всего интересы Альтаирской империи, а для священника — мир во вселенной.

Но я-то еще живой! Я не статуэтка, которую можно поставить на полку и забыть. Хорошо… Пусть моя жизнь заведомо обречена. В конце концов, я сам согласился стать залогом перемирия. Но Ада… Она должна жить.

— Я должен ей помочь. — Внутри меня поднимается бунт.

— Вы уже достаточно помогли этой девочке…

— Я могу сделать больше! — Понимая, что мой юношеский максимализм лишь раздражает опекуна, я пытаюсь воззвать к его логике, к здравому смыслу. — Давайте начистоту, отец Марк. Перемирие вот-вот рухнет. Как только это произойдет, меня убьют. Но перед смертью я хочу успеть сделать хотя бы одно доброе дело. Не потому, что я сын императора Альтаира, а потому, что я — это я. Эван. Не уверен, что вы меня поймете…

За окном с новой силой завьюжила метель. Пламя горящего дома уже не видно в ночной мгле. Надеюсь, хижина выгорела дотла вместе с останками кузнеца. Но даже это не дает никаких гарантий, что пьяная Акраба не попытается повторно продать дочь другому клиенту.