Вроде только что сомкнул глаза, как в дверь моей комнаты тихо, настойчиво постучали. Рассвет еще только закрадывался в щели ставен. В такую рань жди плохих вестей. Я торопливо натянул нижние штаны и рубашку, чтобы отворить нетерпеливому посетителю, и заранее подготовился услышать о каком-то несчастье, но то был всего лишь Леон Дюма, писец. Он столь поспешно ворвался в комнату — боится, как бы его не заметили, — что чуть не сшиб меня с ног, да и сам стукнулся головой о нависающий потолок. Здесь, на втором этаже, высота потолков удобна для человека моего роста, но не для такой жерди.

Потирая лоб, Дюма грузно опустился на мою кровать. Высокий и тощий, всегда грустный молодой человек двадцати семи лет, волосы уже редеют, глаза навыкате, все время что-то с тревогой высматривают. Мне кажется, выражение этих глаз сделалось намного тревожнее с тех пор, как я уговорил писца не скрывать от меня посольскую корреспонденцию. Он таращился на меня большими выпученными глазами и тер ушибленный лоб, как будто я виноват и в том, что он ударился. В отличие от меня Дюма был уже полностью одет.

— Леон, ты нынче поднялся с петухами. Что-нибудь случилось?

Слава богу, он покачал головой:

— Нет, я только хотел вас предупредить: господин посол уже спустился в личный кабинет и занялся письмами. Полночи он просидел, читая послания от Марии Стюарт, которые доставил из Шеффилда господин Трокмортон, а теперь собирается писать на них ответ. Письма нужно будет доставить в дом Трокмортона у пристани Святого Павла сегодня до заката; выходит, завтра на рассвете Трокмортон снова отправится в Шеффилд.

— Прекрасно. Значит, нынче днем тебя пошлют к Трокмортону?

— Думаю, что так. Все утро Кастельно будет писать письма, шифровать их, и я буду ему помогать. Потом велит мне перебелить написанное, пока он с домочадцами пообедает, а после трапезы перечтет, запечатает письма и пошлет меня отнести их.

— Итак… — Я прикинул расписание. — Действовать придется быстро. Ты уже видел письма от королевы Марии?

Дюма покачал головой, нервно, дергано.

— Не видел. Пакет лежит у него на столе.

— Прочтешь, когда он отлучится. Если не будет времени переписать, хотя бы запомни общий смысл, чтобы повторить мне. Возможно, она послала ему новый шифр, они часто его меняют, боясь, как бы письма не перехватили. Шифр, если он там есть, нужно скопировать.

Мой сообщник сглотнул слюну и закивал. Не зная, куда девать руки, он уселся на них:

— А если я не успею снять копию с ответа и для него, и для вас прежде, чем он запечатает?

В раздумье я прошелся по комнате:

— Тогда придется по пути к господину Трокмортону заглянуть к нашему другу Томасу Фелипсу. Нечего пугаться, Леон, Фелипс — дока по части распечатывания писем, я даже думаю, не колдун ли он. Никто ничего не заметит.

Бедолага писец нервничал все сильнее, ерзал, так и не вытащив руки из-под тощих ляжек:

— А если нас застукают, Бруно?

— Выбросят на улицу, — в тон ему мрачно ответил я. — Присоединимся к труппе бродячих актеров. Сможем вдвоем играть осла, на котором Иисус в Вербное воскресенье въезжает в Иерусалим.

— Бруно!

— Знаю, знаю, о чем ты хочешь просить. Ладно, уступлю тебе, будешь передними ногами осла. — Почему надо все превращать в шутку?

Леон улыбнулся невольно, а я вспомнил заключительную реплику Говарда: «Ты ведь, при всех своих ученых званиях, всего лишь шут». Неужели так говорили обо мне в Париже? У королевы Елизаветы есть при дворе итальянский шут по прозвищу Монархо, а я еще один? Оскорбление жалило тем больнее, что в нем была доля истины: не имея ни титула, ни владений, ни денег, я должен был угождать богатым людям, чтобы как-то прожить, и высокой ценой я убедился в том, что богачи предпочитают развлечения поучениям. Но разве это нельзя совместить? Сочетать пользу с легкостью пытался я в той книге, которую писал в ту пору, надеялся изложить новые идеи о Вселенной в таком стиле, чтобы книга читалась и за пределами университета обычными мужчинами и даже женщинами на народных языках.

Я сел рядом с Дюма на кровать и обнял его за плечи, стараясь подбодрить:

— Courage, monbrave[4]. Вспомни хотя бы о монетах, что звенят у тебя в кошельке. В любой момент ты сможешь переправиться на тот берег, в Саут-уорк, и найти себе девочку в одном из тамошних борделей. Это вернет улыбку на твое лицо. Кроме того… — Со вздохом я глянул в окно: бледные лучи просачивались через щели в рамах и косо падали на голые доски пола. — Я пока еще не знаю, во что мы тут впутались, Леон, но, если мы справимся с этим делом, по-видимому, очень многим людям спасем жизнь. В том числе, — продолжал я шепотом, следя за тем, как все более выкатываются, чуть не выскакивают из глазниц очи молодого писца, — в том числе самой английской королеве.

Около одиннадцати часов я вышел наконец из дому в золотое осеннее утро; переменчивое английское солнышко решило расплатиться за сырое и холодное лето. В саду при Солсбери-корте деревья пылали всеми цветами, чуть ли не горели на фоне голубого неба, подсвеченные чуть пыльным солнечным лучом: тут тебе и алый, и охра, и жженый янтарь, и нежная, все еще уцелевшая от лета зелень, и все переливается, точно крашеные шелка, в коих Сидни и его приятели являются ко двору. Я-то нынче, как и в любой другой день, облачен в черное — одинокая и мрачная фигура среди этого пиршества красок.

Тринадцать лет носил я рясу доминиканца, потом, зарабатывая себе на жизнь преподаванием в различных университетах Европы, ходил в черной мантии, приличествующей докторам и академикам. Теперь я вроде бы избавился от всякой униформы, но по-прежнему ношу черное, чтоб не забивать себе голову лишними хлопотами. Мода никогда меня особо не интересовала, лишь подивлюсь иногда, как это юные щеголи ухитряются перемещаться в своих костюмах с раздутыми штанинами и рукавами, да еще с прорезями, через которые просвечивает не менее дорогая, контрастного цвета подкладка. И как они не задушатся в своих многоярусных брыжах из туго накрахмаленного кружева. Единственная роскошь, которую я себе позволяю на жалованье Уолсингема, — покупать одежду из ткани лучшего качества, носить под черным кожаным камзолом рубашки из тонкого льна, скроенные так, чтобы плотно прилегали к телу, — зачем зря материю тратить. Сидни дразнится, мол, когда бы он меня ни встретил, я одет все в тот же костюм, но на самом деле это не один и тот же, а много одинаковых костюмов. Опрятность — мой конек, я меняю белье куда чаще, чем большинство знакомых мне англичан. Возможно, так сказались на мне долгие месяцы, когда я, сбежав из монастыря в Неаполе, скитался, прячась от инквизиции. Я ночевал в придорожных гостиницах в компании крыс и вшей, отмахивал десятки миль в день, чтобы подальше убраться от Рима, и не имел ни малейшей возможности сменить или хотя бы постирать одежду. Даже воспоминания о том периоде моей жизни хватает для того, чтобы вся кожа у меня начала зудеть и я поспешил переменить рубашку.