— Она вся помятая.

— Зато... старинная, — закашлявшись, ответила Амеда.

— Оно и видно. И грязнющая.

Пастух забрал у девочки трубку.

Амед сглотнула слюну.

— Старые вещи дорого стоят.

— Это если они золотые или серебряные, сорванец. Что, ничего получше не могла найти?

— Это отличная лампа!

— Для свинарника!

Амед так обиделась, что совсем забыла о деле. Она выхватила у пастуха лампу и уже готова была умчаться обратно в деревню, но Фаха Эджо вдруг вскочил.

— А может, мой двоюродный братец Эли все-таки возьмет ее.

Амеда просияла.

— Ты так думаешь?

— Надо будет спросить. Пойдем поищем его.

Амеда опасливо глянула вниз. Плоская крыша караван-сарая мстительно блестела на солнце.

— Поклонение того и гляди закончится.

— Ты что, струсила?

— Мне надо вернуться.

Фаха Эджо презрительно фыркнул.

— А ты скажи старику, что у тебя живот прихватило — объелась, дескать, похлебки, что мать-Мадана варит из овечьих глаз!

Амеда не выдержала и расхохоталась — Фахе Эджо всегда удавалось рассмешить ее. Пастух снова взял у нее лампу и решительно зашагал прочь.

— Погоди, а как же твои козы?

— Да куда они денутся! Ну, давай наперегонки!

Какое там — «наперегонки»! Фаха Эджо бегал по горам легко, как все его сородичи из племени горцев. Пытаясь не отстать от него, Амеда чуть было не соскользнула вниз по осыпи. Она раскинула руки в стороны, чтобы удержать равновесие, и успела, бросив взгляд вниз, окинуть глазом всю округу — не только деревню, но и утесы, и море, и где-то вдали, окутанные дымкой, силуэты построек Куатани.

Какой жалкой была ее деревня!

Каким прекрасным, великолепным — широкий мир!

Когда Амеда приходила к Фахе Эджо, ей всегда открывался более широкий мир. Она прожила на свете уже почти пятнадцать солнцеворотов, а до сих пор не видела ничего, кроме своей деревни. Часто ее пугала мысль о том, что она никогда так ничего и не увидит. Верно, будущее ее ожидало незавидное. «Кто же, — в отчаянии сокрушался отец, — возьмет в жены такого сорванца?» Но Амеда мечтала не только о замужестве. Ей хотелось жизни, в которой был бы не только изнурительный труд. Да, сейчас жизнь ее текла так уныло, что от тоски все костры, полыхавшие в сердце девочки, должны были бы угаснуть. И вдруг во время последнего сезона Короса в деревню явились метисы, полукровки. Мать-Мадана велела Амеде держаться от них подальше, но Амеда ее не слушала.

И вскоре искорки полупогашенных костров в ее сердце разгорелись с новой силой.

У Фахи Эджо и мысли не было о том, чтобы соблазнить свою новую подружку. Пастух рассказывал ей о тех местах, где ему довелось побывать — о городах с домами, стены которых были украшены драгоценными камнями, о горах с заснеженными вершинами, о дальних странах, где барханы из розового и лилового песка мерцают и переливаются, как миражи. Но рассказывал равнодушно, безо всякого ощущения чуда. Язык у пастуха был подвешен неплохо, и он буквально несколькими словами ухитрялся создать живые картины. Так он изобразил для Амеды Геденское Море Мертвых и Джанадские джунгли, Великий Факбарский пожар, убийства в Нардаке и те времена, когда войско султана захватило Ринскую котловину.

От Фахи Эджо Амеда узнала о том, как необычен мир. А еще у него она научилась курить, сквернословить, врать и воровать. И вот теперь, если бы лампа оказалась достаточной платой, Амеда могла бы получить еще более прекрасное запретное удовольствие.

— Ну, догоняй же, копуша! — оглянувшись, крикнул на бегу Фаха Эджо.

Они угодили в настоящий лабиринт. Шатры вперемежку с кибитками и навесами примостились за домиками с плоскими крышами. Котелки, ночные горшки, веревки, увешанные не слишком старательно выстиранным бельем, бечевки с метелками целебных трав и кусками вяленого козьего мяса то и дело перегораживали дорогу Амеды и ее спутника. Натужно жужжали мухи, заливались плачем грудные младенцы. В воздухе висели запахи дыма и нечистот. Слышались грубый смех и залихватская музыка.

Все добропорядочные унанги презирали метисов. Одни говорили, что они так же дурны, как ваганы, хотя теперь мало кто мог судить об этом наверняка — в южных краях совсем не осталось ваганских племен. И верно: в жилах многих метисов текла ваганская кровь. Другие, как Фаха Эджо, были ксладинами, рассеявшимися по свету после ксладинских войн, но большинство из них являли собой немыслимую родовую помесь: кровь гарандов мешалась с кровью юков и геденов, факбаров, нардаков и ринов. Попадались метисы с примесью венайской, эаксонской, варльской и тиралосской крови. Как бы то ни было, все они, по понятиям унангов, считались неверными, а по словам матери-Маданы — грязными и отвратительными, и потому их нельзя было пускать в караван-сарай — нет-нет, ни за что на свете! Между тем метисы могли быть кем угодно: бродячими торговцами, попрошайками, шлюхами и разбойниками, но они никогда никому не служили и крайне редко попадали в рабство.

И еще все знали: метисам доверять нельзя.

Фаха Эджо схватил за плечо худенького, чумазого, сопливого мальчугана.

— Где мой братец Эли?

Мальчишка непонимающе шмыгнул носом.

— Ну, папаша твой где? — уточнил Фаха Эджо и изобразил руками здоровенное пузо.

Мальчишка весело расхохотался и ткнул пальцем в сторону.

В проходе между домиком-развалюхой и обшарпанной кибиткой сидел на земле, скрестив ноги, двоюродный брат Фахи Эджо (он же — отец сопливого мальчишки). Он покуривал трубку и время от времени лениво глодал кость. У его ног лежала косматая собака с тоскливыми глазами, у которой, быть может, была отнята эта самая кость. За его спиной, у котла с каким-то варевом стояла мать Фахи Эджо и ощипывала тушку убитой чайки. Завидев сына, она ухмыльнулась, обнажив коричневые зубы.

— А-а-а, Фаха приперся! А козы-то, козы как же, а?

Фаха Эджо пропустил ее слова мимо ушей и потрепал брата по плечу.

— Эй!

— Эй-эй!

Братья принялись отвешивать друг другу приятельские тычки. В конце концов Фаха Эджо отскочил в сторону, ухмыльнулся и поманил брата пальцем. Поначалу Эли идти не хотел, но потом, с выражением крайней усталости и скуки на лице, недовольно кряхтя, поднялся на короткие толстые ноги и поковылял следом за братом. В сопровождении собаки и сопливого мальчугана они пробирались между шатрами и кибитками.

Амеде не нравился братец Фахи Эджо. Толстяк не наведывался в деревню вместе с остальными метисами. Он явился один, несколько дней назад, прикатил в обшарпанной ваганской кибитке. В деревне он остановился по пути к Куатани от другой стоянки метисов, располагавшейся далеко на побережье. Эли утверждал, что дело у него срочное, но тем не менее в деревне задержался, соблазненный едой и уютом, если можно было назвать грязный поселок метисов уютным. Эли Оли Али был ленив и вспыльчив, и, похоже, ссориться с ним не следовало. Его младший братец утверждал, что он — важная шишка.