Антинемецкие настроения сохранялись и на самых поздних этапах существования декабристских организаций. Так, П.А. Вяземский свидетельствует, что причиной его отказа вступить в Северное общество был прежде всего «немецкий вопрос»: «Пропагандисты и вербовщики находили, между прочим, что я недостаточно ненавижу немцев, и заключили, что от меня проку ожидать нечего. Мне говорили после, что Якубович и Александр Бестужев были откомандированы в Москву, чтобы меня ощупать и испытать. Они у меня обедали. Разговор коснулся немцев в России. В продолжение споров я сказал наотрез, что не разделяю этих lieux communs [общих мест], которые в ходу у нас»[123]. Завалишин вспоминал, что незадолго до 14 декабря, при обсуждении «манифеста о перевороте» «были и такие», которые требовали в нем «выразиться резко и громко против немцев и даже требовать от них перемены фамилии на русскую. Замечательно, что из числа самых горячих защитников подобного мнения были именно обрусевшие немцы»[124]. Можно также вспомнить агитационную песню Рылеева и А. Бестужева «Царь наш немец русский / Носит мундир прусский». На юге немецкую тему использовал для пропаганды среди солдат рядовой Григорий Крайников, объясняя, что «все русские офицеры, собираясь на маневрах, согласились освободить и себя и нижних чинов от мучений начальников, кои по большей части все немцы и презирают русских, что впредь начальниками будут из российских помещиков»[125]. П.И. Фаленберг на следствии дал показания, отдающие бредом, но, видимо, в искаженном виде отражающие остроту «немецкого вопроса» в декабристской среде: якобы «все немцы, замешанные в сем конституционном обществе, будут жертвы сего тайного общества», после того как они были бы «употреблены как машины для приведения в исполнение тайных замыслов»; на это Фаленбергу открыли глаза «генерал-квартирмейстер Хоментовский» и «штабс-капитан Менд», сообщившие ему, «что эти конституционалисты хотели зарезать всех немцев, что и мне бы с Мендом было…»[126]. Любопытны эти показания еще и тем, что Фаленберг явно хочет смягчить свою вину, акцентируя свою принадлежность к немцам, вкупе обреченным «конституционалистами» на геноцид[127].

Другой объект декабристской ксенофобии – поляки, что легко объясняется остротой польского вопроса, о которой подробно говорилось выше. Одной из причин возникновения Ордена русских рыцарей было стремление М.А. Дмитриева-Мамонова и М.Ф. Орлова противодействовать «восстановлению Польши»[128]. «Русские рыцари» планировали «конечное и всегдашнее истребление имени Польша и королевства Польского и обращение всей Польши, как прусской, так и австрийской, в губернии российские»[129]. Дарование «конституции почитаемой за непримиримого врага России, побежденной и завоеванной Польше прежде, нежели она была дана победительнице ее, самой России»[130] только усилило резкую ревность к «сарматам», многие из которых сражались на стороне Наполеона. Орлов в письме П.А. Вяземскому возмущался даже тем, что Карамзин в своей «Истории» «дает Киеву польское происхождение это не простительно в нынешних обстоятельствах, когда каждый россиянин должен с римским мужем заключать всякую речь свою сими словами: Delenda est Carthago (Карфаген должен быть разрушен)»[131]. Н. Тургенев, надеявшийся на то, что вскоре конституция распространится и на Россию, тем не менее недоволен, что «сия благотворная вода течет к нам из источника нечистого – из Польши»[132]. Лунин дрался на дуэли (за которую его исключили из гвардии) с поляком, оскорбительно отозвавшимся о России, и считал этот поединок единственным, где он был прав[133]. Дошло дело до дуэли с поляком и у Волконского, подчеркивавшего «народное начало» этой «распри»[134]. При слиянии Южного общества и Общества соединенных славян «южане» потребовали (правда, безуспешно) от последних исключить из своего состава всех поляков[135].

Полонофобия не исчезла у многих декабристов и в ссылке, где их товарищами по несчастью оказались повстанцы 1830 г. Конечно, общая участь сближала русских и поляков, но огонь «распри» продолжал тлеть. Тот же Волконский жаловался в письме И. Пущину (1855), что в доме С.П. Трубецкого «всегда нашествие сарматов, а у меня сердце больно к ним не лежит и боюсь взрыва моих убеждений. Пусть они высказывали явно свою вражду к нам, я бы сносил это, но из-за угла метать камнем – не снесу и не прощаю»[136]. «Влиянию, научению поляков здешних» Волконский приписывал сепаратистские настроения в Сибири («борьба сибиряков против начала русского»)[137]. Завалишин разоблачал стремление ссыльных поляков «вредить России, под предлогом вражды к правительству Привлекая сочувствие русских либеральными идеями, они пустились извлекать себе выгоду даже из всех возможных административных злоупотреблений и сделались сознательными орудиями людей, наиболее угнетавших народ они дошли до того, что один из них стал делать и сбывать фальшивые ассигнации»[138]. В.Л. Давыдов и его супруга А.И. Давыдова с удовлетворением пишут старшим детям про их маленького брата Ваню, что он уже «очень любит Россию», «только не жалует Польши и поляков»[139]. Пущина раздражали его соседи-поляки, и, когда они получили амнистию, он был «больше рад за себя, нежели за них. Чувство дурное, но не умею его скрыть »[140]. Якушкин так описывал своих польских знакомых: «Преславные молодые люди, и я не знаю за ними никакого другого недостатка, как только то, что они поляки, но, к сожалению, недостаток этот немаловажный, и трудно им от него избавиться»[141].