— Слушай, а что в школе-то? — отдышавшись, спрашивает Сашок.

А что в школе? В школе все то же самое.

Только теперь каждый раз, когда я вижу Антона, вспоминаю деда. И то, что когда мы были маленькими, деду ужасно нравился Антон.

«Ты его держись, он хороший мальчик — правильный», — говорил дед. Правильный-неправильный, все у него просто. Или правильный — или нет.

И я еще больше чувствовал, что я какой-то совсем не такой, как нужно. Вот Антон — такой, дед — такой, а я «как-то не удался». Что такое «удался», я так до сих пор и не понимаю, но ясно, что Антон-то точно, по дедову мнению, «удался».

Мы с Сашком тут, на сцене, вообще-то ждем Сэма — чтобы учиться делать стойку на руках. Он делает ее лучше всех, и только его и можно попросить, чтобы научил. Папе вечно некогда — он то бегает курить, то патетически говорит в гримерке про то, что «всюду — бардак!», Тимохин уж очень толстый, Поп Гапон — ленивый, а у Султанова нет никакого терпения и он уже старенький.

— Слушай, — сказала вдруг Сашок, — если взрослые узнают вдруг, что ты голубой — как Сэм. Или если ты вообще оказался не такой, как им хотелось, — они сразу становятся не в себе, будто ты изменился. Но ты-то такой же!

«Дети — это орден для них», — подумал я.

Орден, чтобы все видели. Его можно повесить на грудь, гордиться. Показывать. А такими, как Сэм — не похвалишься. Никто не поймет. И тогда лучше, чтобы таких детей и вовсе не было. Мало кто может гордиться тобой просто так — оттого, что ты хороший человек.

Сэм, кивнув, словно услышал мои мысли, отделился от черного бархата портала, будто бы проявившись на нем. Подошел к нам и тоже сел в поролонное гнездо, скрестив ноги:

— Это от беспомощности. Им кажется — всматриваться в куклу глупо, в человека, чтобы разглядеть не схему, а душу, — трудно. Поэтому они цепляются за то, что привычно и понятно. Мужчина. Женщина. Это проще и не так страшно. Единственное, что видно снаружи, за что им можно зацепиться. Вот они и хватаются за это, как за спасательный круг. Им кажется, что если прыгнуть внутрь человека — они утонут. Жалко их…

«Они боятся прыгнуть внутрь человека и утонуть», — повторяю я про себя.

— Ну что — поехали? — Сэм легко вскакивает на ноги, вот только что сидел по-турецки, а теперь уже стоит. У меня так ни за что в жизни не получится.

— Поехали, — милостиво разрешает Сашок.

И мы с разбегу, чуть не врезаясь в поролоновый задник, прошитый болотно-коричневыми лианами, встаем на руки, как показывал нам Сэм. И ноги взлетают вверх, чуть не опрокидывая тебя, и в первый миг ужасно страшно, что ты не удержишь равновесие, что упадешь куда-то, откуда нет другого пути, кроме как беспомощно упасть на спину, но пятки встречают мягкую стену, и вдруг все хорошо. Теперь нужно только стоять, не позволяя рукам ослабеть раньше времени, и Сэм подойдет и поправит пятки, легко коснется твоих щиколоток, чтоб ты держал ноги вместе.

А потом, когда уже не так страшно, — можно попробовать посередине сцены, уже без спасительной стены. Рядом стоит Сэм, он вытянул руки и поддержит тебя, если что. И тогда внутри вдруг появляется твоя личная стена — ты чувствуешь, что вытянулся мысками к небу, к софитам на потолке, превратился в дерево и можешь запросто так простоять целую вечность, потому что рядом тебя страхует Сэм.

— А я решил не продавать квартиру, — сказал вдруг Сэм, когда у нас уже не было сил стоять на руках, и мы с Сашком мешками повалились на затянутый мягким пол. И посмотрел отчего-то наверх, туда, где ершатся под потолком световые пушки с сетчатыми забралами.

— Как — не продавать? А покупатель?

— Он пришел, а я извинился и отказался.

— То есть ты не уезжаешь? — поразилась Сашок.

— Нет-нет, уезжаю, — торопливо сказал Сэм. — Просто не совсем. Не насовсем… — Самое страшное ведь — это уезжать навсегда, — он помолчал, — вообще. Самое страшное — вот это «навсегда». Оно ведь и так случается, когда не ждешь. А если еще и устраивать его самому… В общем, — Сэм хлопнул себя по коленке, — буду наезжать, когда в театре отпускать будут. И за Лёликом приглядывать — не оставишь же его совсем без присмотра.

Назавтра была школа.

На школьном стадионе выпавший позавчера снег превратился в жесткий наст — ночью вдруг пошел дождь, а под утро подморозило.

Физрук ежился в красном спортивном костюме, но все равно погнал нас нарезать круги по стадиону. Резкая трель его свистка похожа на вдруг проснувшуюся птицу, ноги скользят по гладкому снегу и самое страшное — это упасть. Я ненавижу бегать на стадионе, я лучше полчаса простою на руках. Но на физкультуре никому до этого дела нет — беги, пока не заколет в боку и пока сердце не окажется так высоко в горле, что чудится, раскрой рот — и оно выскочит. Сегодня я вдруг очень хорошо понимаю — вот что должна чувствовать Сашок.

Я рад, что после физкультуры можно будет уйти из школы в театр. Поэтому и переодеваться надо быстро — я теперь стараюсь ни с кем в раздевалке не разговаривать, особенно с Антоном, — мне совсем не хочется знать, что они все обо мне думают. И говорят.

Закинуть рюкзак за спину и быстро-быстро проскользнуть мимо Жмурика к двери в коридор. Я вовсе не рядом с ним, но почему-то рослый Жмурик вдруг делает ко мне шаг, словно собирается упасть на меня — и изо всех сил толкает плечом.

— Ой! Смотрите-ка! Он меня толкнул, — фальшиво поет он.

— Наш Гриша-педик хулиганит, — дурашливо подхватил Боцман, маленький, со сросшимися на переносице бровями, и толкнул меня тоже. Так сильно, что я почти налетел на Антона.

Я поднял голову и посмотрел ему в глаза — не знаю зачем, может быть, мне казалось, что если посмотреть старому другу в глаза, то все сразу станет хорошо.

Мы секунду смотрели друг на друга, и я видел, как чуть заметно дрожат у него ресницы, и ждал — только вот чего?

Потом он отвел взгляд, оттопырил манерно кисть и протянул жеманно:

— Ах ты, праативный! — и толкнул меня в грудь.

Наверное, я мог бы дать ему сдачи. Мог. И Боцману мог бы дать по роже так, что запомнил бы на всю жизнь. Руки у меня тренированные. Я, наверное, смог бы и как Сэм — один против них троих.

Но тут во мне скорчился, скрючился, жалко так улыбнулся и проблеял «Вы чего?» Шут. Шут кривлялся, Шут готов был упасть на пол и сделать что-нибудь такое, что они перестанут, а… А что? Пожалеют? Зачем мне их жалость?

Впервые мне захотелось выдрать из себя Шута, оторвать приросший намертво к голове шутовской колпак — пусть вместе с волосами, пусть совсем отодрать — выпрямиться и дать сдачи. Со всей силы ударить. Даже Антону — прямо в улыбающееся наглое лицо.

Но я только блеял «Вы что?», а они ржали и перекидывали меня друг к другу, будто я был безжизненной куклой — и вправду Шутом.

Перекидывали, пока Антон не боднул меня так, что я отлетел к двери раздевалки.