в своей луже, чтобы не случилось войны, чтобы Ифигения состарилась в безвестности и скуке?

Сейчас темная ночь, ни одной звезды. Луны не видно. Ничего. Сплошные облака. Темная ночь над темной водой, которая даже не помнит, что шел дождь, и приходится довольствоваться электрическим светом. Кто-то в этом желтом свете играет в карты, кто-то кемарит, надвинув на лоб рабочую фуражку, кто-то пьет, смеется, сжимает зубы. В полной темноте никто не хочет выключать свет. Даже свернувшиеся на койках моряки, даже уставившиеся в какой-нибудь фильм члены экипажа, даже люди в полудреме во время качки — все хотят света.

Словно все спрятались в маленькой сказочной хижине на опушке леса. А сама опушка находится в раковине, которая живет в море. Ветер ли, дождь ли, мрачнеют ли бескрайние леса, чернеет ли грозный океан, пока светит желтый свет, внутри всегда будет магия домашнего очага, чувство безопасности и спокойствие. Она всегда думала, что нужна буря, чтобы оценить каюту, раскачиваемую ветрами, чтобы ощутить себя в коконе. Но темная тихая ночь и ливень, сквозь который не видны маяки, тоже хороши.

Стоя на мостике, она позволяет морю себя укачивать. Она следит за положением корабля, каждые двадцать минут ставит крестик на своей карте с дыркой от карандаша. Цель все ближе. Но корабль замедляется. И пока изменений нет.

Она все время общается со старшим механиком, который тоже абсолютно не хочет идти спать, следит за приборами и двигателем, ему уже не скрыть волнение.

— Капитан, такое ощущение, что насос исправляется, что он играет… не принимайте меня за сумасшедшего, но он словно играет собственную музыку. Капитан, вы понимаете?

— Я не считаю вас сумасшедшим.

— Это постоянный ритм, который время от времени варьируется. Удивительно, но движение приходит в норму. Если бы это была поломка, движение бы прекратилось. А тут мы внезапно стали плыть быстрее. Внезапно. Еще немного, и скорость стала бы прежней. Но мы вдруг опять замедлились. Словно корабль заснул.

— У меня те же ощущения.

— Капитан, мне кажется, это не связано с механикой, все работает, насос работает. Точно работает.

— Я верю.

— Может, это какой-то мощный сбой в электронике. Мы перешли на ручное управление, но что-то мешает. Как будто… Вы слышали историю о двух искусственных разумах, которые общались друг с другом на языке, непонятном обычным людям?

— Нет, расскажите.

Тишина. Они обмениваются улыбками. Он откашливается.

— Недавно два компьютера обменялись информацией, которую люди не смогли расшифровать. Другие компьютеры тоже. Информация была закодирована. И никто не знает, что один компьютер передал другому. Тут много интерпретаций…

— А что, если… Нет, ничего.

— Если что? Скажите, капитан.

— Вы не думаете, что наш корабль стал чем-то автономным, личностью в каком-то смысле?

Вновь тишина. Обе стороны взвешивают свои слова.

— Думаю, капитан, это романтическое представление о корабле. Все-таки мне ближе идея сбоя в системе после непредвиденной утренней остановки.

Она пытается унять возбуждение, внезапную страсть, рожденную из ниоткуда, возможно из рассказов об искусственном разуме, страсть к кораблю, его железной логике, независимости, которую ничем не обуздать. Она смеется и так выражает любовь ко всему необъяснимому, ко всему, что творит свою собственную поэзию и неподвластно контролю, и плевать, если это путь к страданиям, плевать, даже если это путь к смерти.

Когда ее отец вернулся из последнего рейса — и это воспоминание очень далекое, еще до пробежки под дождем, — он перестал разговаривать. Что-то он, конечно, говорил, но сугубо лаконично, лишь бы от него отвязались.

В семье это молчание, эту форму немоты и отделения себя от других не приняли. Деменцию диагностировали быстро, но для нее речь шла совсем об ином: тишину надо уметь слушать, не принимая ее за презрение. Естественно, ее ситуация с отцом тоже ранила, особенно то, что он не поделился чем-то сущностно важным, не касающимся обитателей суши. Но ведь ее это могло очень даже касаться, она была дочерью моряка, подмастерьем офицера, она только училась понимать, какая тревога охватывает людей, когда они перестают видеть землю. Она пыталась найти подходящий момент, подолгу гуляла с отцом у воды, затем подальше, она ждала, пока истина выйдет наружу, на сушу. Он упорно молчал. Горечь постепенно уступила место сопереживанию, уважению к секретам старика.

Она продолжала двигаться вперед и предчувствовать то, что не могла объяснить, и спустя несколько недель между ней и капитаном без корабля возникла невидимая связь. Интуиция подсказывала, что невысказанное связано с лицом смерти, которое живому человеку видеть не следует, а отец повидал. Это объясняло его поведение гораздо лучше, чем все диагнозы и МРТ. Она вспоминала, как в детстве ее впечатлила «Одиссея». Затерянный в морях Одиссей случайно приближается к царству смерти, может туда проникнуть. Он встречает недавно пропавших моряков, товарищей, о чьей гибели не подозревал, и наконец — тут на глазах наворачиваются слезы — свою мать. Он единственный, кому выпала возможность поговорить с ней в последний раз. Может, ее отец тоже нашел секретную дорогу Одиссея, но не смог полностью вернуться назад и завис где-то между мирами, и ему уже безразлично, гулять ли под дождем или часами до смерти вглядываться в стену.

Когда она ночью вышла подышать, помощник склонился над картой. Он отлично знает маршрут и понимает, как добраться побыстрее. На этой дороге каждый день пересекаются десятки торговых кораблей. Там обмениваются грузом с разных берегов Атлантики, металлическими ящиками, там решаются коммерческие вопросы. Эта дорога подобна сети. Задаются ли каждый день другие моряки вопросами: как выпутаться? Как не попасть в ловушку? Как прожить в море, ничего больше не продавая и не покупая? Возможно, они просто не отдают себе отчета в собственных тревогах. Ведь ритм замедляется. И причины нет. И цель все более смутная.

Он крутит в кармане гладкую гальку, затем кладет ее на карту в нескольких сантиметрах от карандашной дырки. Получается необитаемый остров посреди Атлантики. Круглый остров, утешительный остров. Это карманный остров, но зато новый, круглый, серый, в воображении можно наполнить его чем угодно, разукрасить. Старпом убирает камень со стола и рисует линию, которая никак не соотносится с маршрутом. Затем рисует еще один остров с горами, пляжем, лесами, остров, обдуваемый ветрами.

От места купания, отмеченного дыркой на карте, до этой новой вымышленной земли всего несколько часов. Гавань, думает он, гавань, которую они могут увидеть уже на рассвете.

Вокруг он рисует туман, но уже гораздо менее густой, рассеивающийся. Всего лишь небольшая завеса перед неминуемым появлением суши. Красивый получается план: фантик с изображением земли, придуманной специально