И они не будут строить там домов и что-то воздвигать. Просто побудут немного.

Еще он рисует крошечный корабль, развернутый точно по направлению к этому новому берегу, вместо названия — большой открытый глаз с тонкими ресницами и прозрачными зрачками.

Закончив рисунок, он берет резинку и собирается все стереть, оставить карту картой, план планом, неукоснительным, четким, нерушимым. Затем передумывает. Сохраняет на бумаге свой маленький шаловливый вклад в путешествие.

XVII

Раньше, когда не хотела, чтобы ее нашли, она тоже здесь пряталась. Теперь она умеет прятаться в себе самой, хотя с виду и не скажешь, будто она спряталась. Она толкает дверь темной комнаты — спортзала, куда никто особо не ходит, на полу лежат гантели и спортивная одежда. Пахнет по́том — как всегда.

Она решила, что если на корабле кто-то прячется, то только в спортзале.

— Есть здесь кто-нибудь? Вы спите здесь? Я знаю, что вы здесь, слышу ваше дыхание.

Это неправда. Она слышит лишь свое сердце, и никакое другое биение не раздается в ответ. Хотя он, конечно, может где-то скорчившись лежать, не отбрасывая даже тени, тихо, мирно, в ожидании прибытия в порт, дабы положить конец этой абсурдной ситуации.

— Вам нужны Антильские острова? Вы тайно перебираетесь на Антильские острова? Обычно плывут в другую сторону. Знаете, из порта будет не так просто выбраться. Пока что вам везло. Очень везло. Наверное, я была не в себе, раз допустила такое.

Она не двигается с места. Не включает свет. Она не делает и шага по направлению к темной массе, которая может оказаться всего лишь горой брезента или снастей.

— Я умею слышать то, что мало кто слышит, я чувствую дыхание, о котором и не подозревают. Это семейная привычка. Но вы играете еще лучше меня. Просто надо было внимательнее следить за ботинками.

Ничто не дрогнуло в ответ, раздалось лишь странное эхо ее собственного голоса.

— Вы тоже человек моря? Вы понимаете, что я имею в виду. Я не о профессии и не о карьере. О другом. Думаю, вы человек моря. Отвергнутый землей.

По-прежнему ни звука. Ночь наготове: выпит последний бокал, почти досмотрен фильм, принят душ, выкурена сигарета, ее дым на секунду-другую скроет настойчивое сияние звезд. Она, однако, продолжает говорить со стеной, доверяет интуиции и кораблю.

— Вы не можете здесь оставаться. Займите какую-нибудь свободную каюту на нижней палубе, я разрешу вашу ситуацию. Да. Так я и поступлю, и этот день, и эта ночь завершатся красиво: я сяду за компьютер, тот самый, что несколько часов в день держит нас на связи с миром, и все решу. Я отправлю посылку и подпишу бумаги, я сознательно воспользуюсь своей властью, и это будет большое облегчение, я все устрою, мы высадимся в Гваделупе, как предполагали, сменим корабль, если на нашем система дала сбой, и часов двадцать проспим на суше в отеле, где мое тело будет продолжать чувствовать качку, а затем вновь отправимся в путь. Оставшиеся годы я посвящу исполнению миссии. У вас есть документы? Я оформлю на вас досье. У вас ведь должна быть фотография. И мы как-нибудь разберемся с медицинской справкой и свидетельством о рождении. Достаточно паспорта. Дадите? Он наверняка где-то на дне чемодана. Паспорт всегда с собой.

Ну. Соглашайтесь.

Я знаю, что вы не в каюте, я проверила имена и лица каждого. Поднимайтесь.

Разумеется, она могла бы сказать стене больше, какое уж тут стеснение, интуиция сильнее ее самой, интуиция столь точна, что она даже не называет ее интуицией, а классифицирует иначе, как нечто, в чем она уверена, но что не совсем вызрело в ее сознании. Мир недостаточно созрел, чтобы угнаться за ее сознанием.

— Мы ведь знакомы, не так ли? Мы встречались? Я не знаю, где и когда, чувствую себя как-то странно, но я вспомню. Да, с минуты на минуту я что-то пойму, оно пронзит ночь и ударит мне в лицо подобно самой сильной волне. Именно так все должно происходить? Едва уловимая деталь, запах, цвет, качество тишины, и я внезапно пойму, я узнаю, кто вы и что делаете на корабле. Я жду. Мозаика должна сложиться, осталась одна деталь, и картинка готова. Какое облегчение наступит, когда я вспомню ваше лицо. Если вы появитесь, я уверена, что узнаю вас и вспомню.

Обычно ей помогают имена, фамилии, алфавит, буквы, но сейчас у нее нет ничего, чтобы вспомнить лицо, у нее нет ни малейшей зацепки. Напрасно она гордится своей терпеливостью, умением расшифровывать и угадывать изменения в атмосфере, в последние месяцы загадки то и дело оставались неразгаданными.

— Чем старше я становлюсь, тем чаще упускаю какие-то вещи, они ускользают сквозь пальцы.

До самого конца она в своем морском замке ждала какого-то знака. Даже не объяснения, а хотя бы утешения. Жеста, обращенного к ней перед смертью.

И возможно, тишина и была ответом. Способом заставить ее обойтись без утверждений. Ей придется продолжить рейс без ответа и без ответа вести корабль с его гигантским тяжелым сердцем вперед.

За три недели до отплытия, когда она навещала отца, у него во дворе стояла маленькая голубая машина. Она узнала автомобиль медбрата, но он обычно приезжал гораздо раньше. Почему он все еще был там, а не уехал, оставив ей, как обычно, инструкции, указания и записку о следующем визите на бланке?

Почему он стоял на пороге с белым лицом?

Она шла по двору, а медбрат застыл в дверях, словно в кадре фильма, который уже разыгрывался в ее голове, потому что она понимала, что означает его присутствие, и уже пыталась самой себе рассказать, как все произошло, по какой причине, каким образом — она начала пытаться уже в тот момент, когда увидела голубую машину и бледное лицо.

— Вы бледны как смерть.

Глаза медбрата казались ей слишком живыми, свет слишком ярким, и что-то в этой сцене не клеилось, может быть, детские крики в нескольких улицах от дома, может, открытый мусорный бак, а может, просто незнакомый человек в доме, который прислонился к дверному наличнику и выглядел таким невозмутимым.

— Я знаю, что вы хотите мне сказать. Дайте подойти ближе. Дайте несколько секунд, прежде чем случится взрыв.

Затем время пошло как обычно, тривиальный разговор на фоне уличного гула, а затем, после соболезнований и долгого перечисления необходимых мер, бумаг, шагов двигатель голубой машины завелся, медбрат уехал.

Она не помнит, что было в последующие часы, помнит только,