но кавалер выразительно показал на трость: его уже предупреждали, что русские женщины понимают только палку.

Счастливое это обстоятельство — отсутствие вечерами Заиры — дало ему возможность продолжить перевод «Илиады». Литературные замыслы одолевали его. Помимо громадного переводческого труда он хотел написать кое-что в пику г-ну Вольтеру, мнившему себя непогрешимее папы, а также нечто об астрономии и летоисчислении; сонеты непроизвольно стекали с пера на бумагу, и в голове бродил сюжет пьесы, в которой могли бы блеснуть его друзья-актеры. Получить бы должность, которая даст ему возможность не бросаться впопыхах на первый же зов Баумбаха принять участие в очередной карточной игре.

Близился сороковой день его рождения, дата значительная, некий рубеж между жизненным подъемом и спуском. Лучшая часть жизни была позади. Юный, всепобеждающий Казанова, для которого не существовало ничего, кроме наслаждения, утонул, прыгнув в Темзу с Лондонского моста; зрелый и осторожный кавалер де Сенгальт, помимо любовных удовольствий, хотел верного дохода и литературной славы.

Безумно длинный пост близился к концу и сделался так строг, что московиты ели только хлеб всухомятку, да и то раз в день. Кавалер с жалостью поглядывал на гостиничную прислугу, исхудалую и бледную, однако герр Бауэр, будучи сам лютеранином, зорко следил за благочестием подданных, грозя доносом нарушителям: наверно, это было ему выгодно. Даже Акиндин, гайдук кавалера, спал с лица. Заира тоже намеревалась поститься, но кавалер строго ей запретил, пообещав отослать к отцу. Она надулась. Кавалер по-прежнему был влюблен в малышку. Она приобрела новое очарование, научившись лепетать ласковые словечки, и волновала его безмерно, произнося на чуждом ей языке «милый, любимый, дорогой». От него она переняла несколько выражений венецианского простонародья, не совсем пристойных, и, произнося их не к месту, заставляла его безудержно хохотать.

Его несколько смущала ее тихая покорность в минуты страсти. Большой знаток науки наслаждений, он жаждал ответных восторгов. Обеспокоенный, он даже просил Ринальди расспросить Заиру, однако тот уклонился от поручения, обещав, что вскоре Заира начнет сама понимать итальянскую речь: девочка училась легко и с охотой. Когда она, становясь раскованной, весело болтала с Акиндином и прочей прислугой, кавалер испытывал ревнивую зависть. Ему хотелось объяснить ей многое: и то, что предаваться любви среди бела дня вовсе не стыд, ибо дневной свет удваивает наслаждение, позволяя участвовать в нем всем чувствам одновременно, или что для возбуждения влечения нужна не полная нагота, а возможность угадывать женские прелести под легким покровом одежд и прелестного кокетства, — но между ними стояла незримая стена.

Он утаил от всех день своего рождения: это событие было слишком личным и никого не касалось. Зеркало давно подсказывало ему, что он стареет. Когда он входил в какое-либо собрание, глаза красивых дам уже не зажигались навстречу ему сверкающими бриллиантами; молодые петиметры чуждались пожилого вертопраха и удивленно косились, когда, забывшись, он начинал слишком бойко вести себя. Он не мог не чувствовать раздражения. Когда исчезает обаяние молодости, в силу вступает обаяние чинов и денег, но ни того, ни другого у него не было, а ценить его ум, обширные познания, разнообразные таланты и возвышенную душу достойных людей не находилось. Еще раз внимательно вглядевшись в зеркало, он повторил про себя, что обладает великолепным здоровьем, свободен, ни от кого не зависим и что сорокалетие, в конце концов, самый цветущий возраст для мужчины. Не понимая настроения своего барина и не мешая ему любоваться собой, Заира, пристроившись возле, нежно перебирала его безделушки — флакончики из горного хрусталя, отделанные золотом, золотую зубочистку, аметистовую булавку с бриллиантом, другую — с жемчужиной, золотой перстень-печать с изображением Геракла и прочее, вызывавшее ее благоговейный восторг.

ВЕРБНЫЙ БАЗАР

Всякий раз в день его появления на свет — второго апреля — с кавалером случалось нечто важное и замечательное, иногда менявшее жизнь. Заехав так близко к Ледовитому океану, он с любопытством ждал, что стрясется на этот раз. Сюрприз не замедлил: сбежал лакей Ганс Ламбер, прихватив золотую табакерку с изображением Колизея на эмали. Кавалер ничего не платил ему с самого Берлина, и табакерка могла быть зачислена в счет долга, но кто его станет брить, пудрить парики; как обходиться благородному господину услугами грубого гайдука — единственного оставшегося у него слуги? Герр Бауэр советовал заявить в полицию. Глупый немец, долго живя в России, позабыл, что в Европе крепостного права нет, и, следовательно, Ганс был волен распоряжаться собой, тем более что табакерку эту кавалер и сам позаимствовал у герцога Карла, позабыв вернуть. Следовало нанять лакея, но где сыскать надежного и расторопного слугу в этой стране, где простонародье не изъясняется по-французски? Герр Бауэр обещал посредничество, и раздосадованному кавалеру не оставалось ничего, как ждать.

Неожиданно во время поста московиты устроили себе гулянье, которое называлось «Вербный базар». Тысячи людей высыпали на улицы, подставляя робкому солнцу изможденные, бледные лица. Воздух зазвенел от криков торговцев:

— Оладьи-оладушки — для деда и бабушки — для малых ребяток — на грошик десяток, — кричал один.

— Вот сбитень горячий! Налью без сдачи. Честные господа! Пожалуйте сюда! — надрывался другой.

Пищали свистульки, тарахтел горох в бычьих пузырях, дудели рожки. Кавалер удивленно походил по базару, расположившемуся по другую сторону луга перед царским Зимним дворцом. Торговали всевозможными игрушками, глиняными, соломенными, тряпичными, бумажными цветами, херувимами из воска, лубками, свистульками, орехами и семечками, изюмом, турецкими стручками, так что рябило в глазах. Попятившись от толкучки, кавалер ступил на луговину, и ноги его в парижских башмаках тут же погрузились в чавкающую трясину, к счастью, полузамерзшую. Выбравшись не без труда на твердое место, он не на шутку рассердился:

— Что, у вашего великого Петра не было другого места построить столицу? — накинулся он на гайдука. — Я понимаю, в Венеции не хватает земли…

— Оно противу шведа… — задумчиво пояснил гайдук.

— На границах с незапамятных времен принято строить крепости, а не столичные города, — возмущался кавалер. — Ну народ, ну страна!

— Чегой-то он раскудахтался? — утерев нос рукавом, спросила у Акиндина толстая баба, торговавшая пирожками..

— Вишь, башмаки барин запачкал.

— А чего в болото полез? Тут прошлым летом корова завязла, еле вытащили.

Заира тоже хотела увидеть вербное гулянье, и едва кавалер вернулся, бросилась к нему, что-то лопоча на своем невразумительном языке.

— На базар хочет, — перевел гайдук.

— Она, что, сдурела? — изумился кавалер. — Чтобы я отпустил ее в эту толчею?

Заира разревелась. Не выдержав, он разрешил ей прогулку вдоль Невской першпективы в сопровождении гайдука и дал немного денег на покупки. Утомленный уличным многоголосьем, созерцанием азиатских нарядов и невозможных лиц, взяв томик Петрарки, он прилег на