не я, а сестра Шанталь говорит, мне неизвестны такие подробности. — Послушание их и искупление — быть среди слуг Лучезарной, трудиться, молиться и думать о совершенных грехах. Мужчинам переступать пороги иных комнат, кроме храма в монастыре и этого кабинета, запрещено.

Я смотрела на охотника, он — на меня, и я видела молодого еще, лет двадцати пяти, парня, усталого, изможденного даже, был бы он моим подлинным современником, я утверждала бы — он мечтает сейчас о контрастном душе, кружке пива и хорошей игрушке. Широкие плечи, довольно скромная одежда, а может, здесь так принято, волосы до плеч. Дворянин? Если только обедневший. Я сомневалась, а память Шанталь молчала, что подобное занятие — охотника на всякую дрянь — было подходящим для наследника богатой семьи.

Кого перед собой видел охотник? Мне показалось, он недолюбливал монахинь, но почитал, потому что деваться ему было некуда. Наверное, он разглядывал молодую женщину, предпочевшую уединение и служение суетным мирским благам. Какие в этом мире были блага?

— Да, это провокация, сестра, — согласился охотник, и выражение лица у него стало несколько виноватым. — И нужно обставить все так, чтобы нападение на меня случилось при небольшом количестве насельниц. Придется вам разделить их… 

— Огонь и меч, — перебила я и села обратно. — Полагаю, у вас нет на примете епископа Игнатия, чтобы отправить ему оборотницу живой. Убивать кого бы то ни было на глазах женщин, и так обделенных милостью, я запрещаю, и это решение окончательно.

Кисти охотника сжались в кулаки, глаза сверкнули, и я не удержалась от улыбки. С похожего противостояния все началось — я и ведьма. 

— Даже если убивать…

— Ту, кто делила с ними кров и стол. Поверьте, брат, насельницы найдут монстру тысячи оправданий. Посеете вражду меж ними больше, чем она есть, и ненависть будет сильна настолько, что нам придется разогнать весь приют. — Охотник недоумевал, но с чего мне было начинать разъяснения — с того, что я уже стала прямо или косвенно свидетелем не одной драки за полтора дня, или с того, что где-то в далекой-далекой галактике такие же женщины оправдывали чуть ли не маньяков? Черт, и не всегда «чуть», хватало и настоящих. — Доверьтесь мне, брат. Помните, устами слуг своих говорит Милосердная. Она не позволит мне совершить ошибку. 

Спорить с монахиней было приравнено к богохульству. Сестра Аннунциата считала охотника охальником, но одно дело — высокомерно вскидывать голову, другое — перечить практически настоятельнице. Гордыню свою этот парень должен был засунуть далеко-далеко, а я — да, я знала, что делать. Другое дело, что мне было на монстров плевать, и во мне говорил азарт профессионала.

— Поначалу представьте мне доказательства, — предупредила я. — Там посмотрим. 

— Я хочу увидеть мать-настоятельницу.

— Сколько угодно, — я снова встала, теперь уже твердо намереваясь выйти из кабинета. 

Байки, сказки и решение, лежащее на поверхности. И нет, я не считала, что я явилась тут самая умная — я это знала. Люди столетиями не додумывались до того, что в мое время знал каждый ребенок. Сперва колесо, потом письменность, потом гигиена, а оперативно-следственная работа… Чуть больше века от примитива до системы. Что очевидно мне, для этих людей как чудо, но пропади пропадом чудеса, когда у меня под носом с честнейшим выражением лица кормят детей гнилыми обрезками.

— Я спрошу у сестер, сможет ли мать-настоятельница принять вас. Придется вам обождать.

Дверь за моей спиной закрылась. Я прислушалась: крики, споры, выяснение отношений? Нет, ничего, тишина. 

Полно, парень, ты не заметил то, что сразу бросилось мне в глаза. Не то чтобы я намеревалась стравливать несчастных, но они и без чьего-то участия прекрасно и бессмысленно враждовали.

И если кто-то из насельниц и вправду монстр из тьмы, то это самая, самая незаметная. Тихая, покорная. Та, кто, согласно исследованиям Игнатия, никогда не сможет напасть на другую женщину.

Глава девятая

— Хорошо бы подлатать крышу. И заделать щели в окнах. Зимой тут становится холодно, сестра. Но я ни в коем случае не настаиваю.

Сестра Анна вызывала у меня симпатию. Скажем так — пока, до вновь открывшихся обстоятельств, я позволила себе считать, что она мне симпатична. Та самая пожилая уставшая монахиня, с которой я успела коротко пообщаться, когда заглянула в приют в свой первый день.

Я осматривала темную, скупую — не могла я подыскать слова лучше — комнату, заставленную старыми кроватями с тонкими, местами протертыми и заштопанными триста раз покрывалами. Сбитые в комки подушки, застиранное истончившееся белье, и отчего-то я без всякой брезгливости проверила, есть ли в постелях вши или клопы. Не было. В хозяйстве сестры Анны все было безупречно, и когда я пришла, она лично вместе со старшими девочками драила в спальне пол. 

Пока я беседовала с охотником, а потом ходила к сестре Аннунциате узнавать, сможет ли мать-настоятельница пообщаться с охотником — ответ: нет, ей неможется, и брат Грегор волен отправиться из святых стен восвояси, да хранит его Милосердная по бесконечной своей доброте, — пока объясняла это охотнику, завтрак в детском приюте кончился. Тесная спаленка, настолько тесная, что даже худенькая я с трудом протискивалась между кроватями, подвергалась уборке, а в соседней комнате — игровой, немногим более светлой, чем спальня, проходили занятия. Тарелки и сам котел из игровой уже унесли, и я не могла проверить, что на этот раз положили детям насельницы. Сестра Анна призналась — завтрак сегодня был на удивление хорош.

Ну, пусть так… 

Я заглянула в приоткрытую дверь игровой. Дети не должны себя так вести — тихо, будто пришибленно. Их было около тридцати, и все сидели, сбившись в углу, от мала до велика: младшим около трех лет, старшим — примерно двенадцать-четырнадцать. Более старшие девочки, скорее всего, переходили в общие спальни женщин, а мальчики покидали монастырь. Одна из подросших девочек читала по слогам «Слово» — негромко, запинаясь, но слушали ее очень, очень внимательно.

— Неужели они никогда не выходят из этих комнат? — ужаснулась я, повернувшись к сестре Анне.

Бледные, худые, в обносках дети. В их глазах безысходность отпечаталась намертво, казалось, с рождения. В своем возрасте они представляли прекрасно, что их ждет, и не видели ничего, кроме монастырских стен, не ели ничего вкуснее вареных опарышей и вряд ли хоть когда чувствовали тепло и чью-то искреннюю любовь. Единственное, что меня удерживало от разноса и воплей, это виноватый,