посмотрел на публику и поднял руки. – Возможно, нашему юному кандидату в обвинители лучше отправиться в цирк, пойти в стойло и дать выход своему кипучему нраву, гоняя на колесницах.

Он опустил руки и издал тихий смешок. То же самое охотно сделала большая часть присутствующих – плебеи, сенаторы и даже судьи.

Цезарь проглотил оскорбление. Вспомнились советы Мария, битва при Аквах Секстиевых и поведение Мария, тщательно выжидавшего, чтобы нанести тевтонам ответный удар: все призывали его к действию, а он медлил, полагая, что еще не время. Цезарь взял себя в руки и смолчал. Он пошел на хитрость, чтобы добиться своего на divinatio, и, несмотря на ущерб, нанесенный Цицероном его репутации обвинителя, все еще хитрил… тихо, незаметно, неустанно.

– Да, в этом деле есть нечто смешное, – продолжил Цицерон так, словно с трудом сдерживал смех, – если бы не то обстоятельство, что поспешность и стремление выдвинуть доказательства против обвиняемого объясняются безудержным желанием нашего юного Цезаря добиться исхода, в котором он не сомневается. Он действует, беря за основу не свидетельства, а личные соображения, о которых я сейчас расскажу подробно. Его поспешность не только вызывает смех, но и доказывает, что выступление, могущее повлечь за собой важные последствия для общества и государства, никоим образом не до́лжно доверять неопытному и горячему человеку. Это надо сделать не только ради тех, кто предположительно пострадал, иначе говоря, македонян, но и ради благополучия римского государства. Вернемся же к намерению Гая Юлия Цезаря поскорее завершить еще не начавшийся процесс, намерению, которое проистекает из явного отсутствия беспристрастности – а беспристрастность, как мы знаем, жизненно необходима в любом судебном разбирательстве. У нас есть право провести reiectio, на котором обвинитель – либо молодой Цезарь, либо я, – а также защитники Долабеллы, Аврелий Котта и Гортензий, могут заявить отвод тем членам суда, которые, на наш взгляд, по той или иной причине не смогут проявлять беспристрастность. Замечу, что начинающий обвинитель превысил свои полномочия, заговорив о свидетелях. Я же в точности следую порядку римского судопроизводства. Итак, об отводах: в большинстве случаев они основаны на связи кого-либо из судей с обвиняемым, будь то семейное родство или деловые интересы. Кроме того, важнейшая задача суда сейчас – установить отсутствие подобной связи между обвинителем и обвиняемым. Ничто не связывает меня с Гнеем Корнелием Долабеллой, кроме римского гражданства. У меня нет с ним ни деловых, ни семейных отношений. Однако… можно ли сказать то же самое о молодом Цезаре?

Марк Туллий Цицерон сделал паузу и нанес последний сокрушительный удар:

– Боюсь, Гай Юлий Цезарь во время этого разбирательства не сможет смотреть на вещи трезво и беспристрастно. Наш молодой защитник – племянник Гая Мария, который в течение многих лет возглавлял популяров, тогда как обвиняемый Долабелла, как мы все знаем, был правой рукой Суллы, вождя оптиматов. И если этого несомненного, хотя и скрытого, противостояния недостаточно, чтобы лишить Юлия Цезаря права быть обвинителем, – он наконец перестал использовать слово «молодой», будто полагал, что ему больше не нужно указывать на неопытность Цезаря ввиду весомости приведенных доводов, – если этого недостаточно, имейте в виду, что Юлий Цезарь женат на Корнелии, дочери Цинны, влиятельного и жестокого сподвижника Гая Мария. Сулла, покровитель Долабеллы, неоднократно призывал к преследованию Юлия Цезаря из-за этого брака и угрожал ему… – Он рассек рукой воздух. – Но не стоит утомлять суд сведениями, которые и без того всем известны. Дело в том, что Юлий Цезарь выступает здесь не в качестве обвинителя по иску о хищении и вымогательстве, Юлий Цезарь ищет личной мести, что не может не настораживать.

Повисла тишина.

Цицерон глубоко вздохнул.

– А требования римского правосудия и многоуважаемого quaestio perpetua, собравшегося в этой базилике для рассмотрения иска о хищении и вымогательстве, не допускают проявлений личной мести. Гай Юлий Цезарь не может и не должен назначаться обвинителем. Его неопытность, ошибки, допущенные им в ходе суда, его родственные связи и пристрастия в государственных делах превращают его из обвинителя в наемного убийцу, посланного приверженцами крайних взглядов, чтобы пролить еще больше крови из-за разногласий. А место это, повторяю, предназначено не для сведения личных счетов, но для законов, законности и справедливости.

Цицерон умолк и опустил руки, измученный, изнуренный своим порывом и яростью своих последних слов. Вся базилика разразилась громовыми рукоплесканиями. Было ясно, кто выиграл divinatio. И кто проиграл.

VIII

Удивительный выбор

Базилика Семпрония, Рим

77 г. до н. э., в тот же день

Это читалось в глазах всех присутствующих, но решать должен был суд. И решение потрясло всех.

Пятьдесят два судьи торжественно покидали главный зал базилики после того, как объявили о единогласном решении, плебеи тянулись к дверям. Сенаторы уходили довольные, убежденные в том, что проделали большую работу, выбрав главным обвинителем по иску против Долабеллы молодого и неопытного Юлия Цезаря. Многие удовлетворенно улыбались. Простолюдины, однако, чувствовали себя сбитыми с толку: Цицерон выдвинул бы гораздо более убедительное обвинение против Долабеллы, знатной особы, одного из приспешников Суллы, – все знали, что внезапное богатство досталось ему самым бесчестным способом. Но мнение плебса, каким бы справедливым оно ни было, не интересовало судей. Доказательства и выступления – единственное, на что они обращали внимание при вынесении приговора. Или же нет? Выбор обвинителя потряс всех. Плебеям оставалось надеяться лишь на то, что Цезарь – достойный преемник Мария, что рано или поздно ему удастся свершить месть: намерение, в котором его обвиняли. Долабеллу ненавидели, и поэтому неопытность обвинителя печалила всех еще больше. Плебеи похитрее разгадали уловку сенаторов, выбравших слабого обвинителя, остальные же, потрясенные неожиданным решением судей, выходили из базилики, не зная, что и думать. Впрочем, Юлий Цезарь сказал, что у него есть свидетели, готовые дать показания против Долабеллы. Это было уже кое-что. Это внушало надежду.

Цицерон, который отнесся к неожиданному решению суда спокойно и без гнева, несмотря на законное разочарование, поспешно собрал все записи. Цезарь, которому, как обычно, помогал Лабиен, возился дольше.

– Нет, Тит, – говорил свеженазначенный обвинитель. – Давай-ка сложим папирусы с обвинениями против Долабеллы в эту корзину, а папирусы с предполагаемыми доводами его защитников – в другую.

Да, он выступил из рук вон плохо, зато теперь с особым тщанием разбирал записи, касавшиеся будущего суда. Решение судей чрезвычайно воодушевило его. Тайный замысел увенчался успехом.

– Мы отлично справились, – заметил он с полуулыбкой.

– Мы? – переспросил Тит Лабиен, удивленный тем, что друг говорит во множественном числе.

– Без твоей помощи меня бы не выбрали, – твердо заявил Цезарь.

Лабиен улыбнулся:

– Да ладно, я стольким тебе обязан.